Блокнот из слоновьего навоза
Но надолго ее не хватает. Я все собирался навестить одного своего старого знакомого, да, наверное, так бы и не собрался, не скажи он мне однажды, как бы невзначай, что завел себе ферму по разведению нутрий. Ширина реки в этой части от до м; побережье несколько более открыто, но иногда приходилось пробираться сквозь непроходимые чащи джунглей и прорубать тоннели через лианы, перепутанные ветви, бамбуки и тростники. Мы подвигались довольно быстро, но в моем дневнике я нашел следующую страницу, написанную в этот вечер.
Ларисе исповедовался исподтишка об Эдике, с эпизодами. Как о Манон Леско-мальчике с вокзала, с большой московской дороги: но разве я кавалер де Грийе? Испытывал меня или просто по простоте старушки подкладывающей хворост. Я смотрел как он ест: жадно в первый раз за день, стал вспоминать о С. Ужасный запах от ног, синтетические синие носки, жара, глухие кроссовки, смэйл от этого едва выносимый. Отвращение к гигиене, лихая жизнь. У Ларисы был привал и исповедь как раскольнице, боярыне в срубе, журна- листке.
Жаловался на себя. Эдик чесался, просил сладкого, спать лег один, как к Невскому проспекту влечение боро- лось с отвращением.
Под утро запах немытых ног стал странно возбуждать, Эдик что начну просить тела: не буду. Пусть выветривается. Жестокость с жалостью: одно чувство к сироте. Серые плавающие глаза, запах.
Все время чесался. Спрашивал: почему молчишь. Я от ужаса и жалости не мог говорить. Встретил опять в подвале вэ це Мос- ковского вокзала.
Попросил денег, три тысячи, дал пять. Спро- сил буду ли я дома, можно приехать. Ждал к девяти. Приехал, кормил, уложил спать. Вспоминал о Б. Сестра твоя родная. Просить ничего не стал как Б.
Спал в ужасно смятенном состоянии. Утром тоже не стал: отправил с Богом. Пошел в булочную Втянутся, погрузиться в: Дыхание. Субботний день. За разговорами об Америке! Потом, рассказы о Гале, собирании бисера, как кто то бил Грету потом писал на нее, чтобы больше обидеть. О том, какая ярость в молодых, какое солнце видно в колодце, а был ли колдун.
Да с цыганской кро- вью, смуглый с усталым лицом и очень молодым телом, с позво- ночником сломанным как у канатоходца, от любви. Я гладил спину, он: о, осторожно, от прикосновенья я могу потерять сознание, я стал бережно относиться к этому сильному как к очень хрупкому телу. Как он сидел: как в вигваме индей- цы, сутуля спину. Курил, говорил. Как в латинской америке. Устал от моей нежности, ушел. Аня была рада Как будто били Грету, а не меня.
Писали на бедную девушку. А я смеялся сквозь слезы, читал строки как из китайской поэ- зии, классические. Потом ушел. Но вернулся, позвонил: позабыл паспорт и зачетку! Прощальный поцелуй. Борьба с собственными чувствами: майнкампф. Насыпание стены как при штурме турецкой крепости: поздний разум. Крепкий, крепче крепости: она взята.
Они превратили меня в родину: пространство и время. От и до: болезнь в августе, когда меня осаждают со всех сторон. Обязательность: быть. Как проявление профессии в пароксизме страсти. Все что клубилось, туманилось, вдруг стало лучом: новая лю- бовь, я стал цветами, небом родины в пароксизме страдания. Месяц цезарей: царская болезнь: приступ. Голый как гуляка романа, ваджинью, Вадим. Донна Ф. Как Толстой, как Флобер искренне признаюсь.
Встреча с американским, вчера. Интервью об Америке писателей. Другой берег, такое вечатление что ее нет, в том смысле что даже если и есть, то она как Гекуба Что волноваться о ней: Мы спрашивали об Америке как о Гекубе, с трудом сдерживая зевоту, рерывая "интервью", по разным поводам: надо прово- жать Хелю на концерт Жоан Переш Бетховен, Брукнер , все внимание от Америки переключается на К.
Аббадо, дирижера, Хелю, девушку в желтом из загадочной Швейцарии, на музыку. Потом когда с трудом удалось проводить Хелю на концерт, раз- говор вновь возвращается, интервью оближ! Лариса предлагает сфотографировать американского писателя в платке, он удивляется с черной бородой, зачем? Лариса сме- ется. Я спрашиваю, где вы видели писателей в платке. Потом ради правды вспоминаю: Блок в шали, Кузмин за самоваром в огромной шали, закутанный как Аня в одеяло.
Это: другое врем- я. Платок, турецкий, который я носил на шее в жертву памя- ти, висит как прустовское пирожное. Что пьют в А. А Мисиму в А. А женщины в А. Потом фотографировались "на память". Лариса давилась от смеха, устроила карнавал. Когда Рыжик лапой пытался открыть дверь и мяукал, она сказала "это Владимир Ильич Ленин".
Вокзал несгораемый как рукопись. Киновокзал как роман. Точка безумия или совесть моя: великое может быть. Вчера не написал ни строчки. Ранний период: розовый и голубой. Средний: сиреневый. Ида Рубинштейн, Анна Павлова, усталые слова как позы. В сиянии голубом. Пыль дорог. Опять вступили в выставку как в воду. Мужчина, женщина на лестнице. Неведомые шедевры. Вчера: Воскресенье. Вместо "Бесов" другой театр. Вместо "бесов" в Малом драматическом на Рубинштейна.
На Фонтанке первая остановка, пришел взять билет на спектакль, остался завтракать в обществе хозяек Берты, самой Б. Кот сидел в плетеной корзинке на шкафу. В доме напротив моей родины, на берегу Фонтанки. Шел через дом-родину как через пейзаж войны, после боя: траншеи, богатые неразрушенные машины, разбитый фонтан, чахлые деревья, нет цветов.
Решетки, Фонтанка. Воспитание чувств без кавычек продолжается как роман кино. Потом вместо бесов, кавычки, перформанс прогулки, встреча с де- вушкой нашей мечты Виолеттой под аркой по пути в метро, идем все вместе с Эрмитаж смотреть "глухую Берту" метра Т.
Юсуповский дворец: не пустили. У Ларисы. Две бутылки вина, свежий хлеб, разговор. Откровения Берты о моем персонаже. Я за тебя замуж бы не пошла, как в раз- ведку смысл. Если бы была война. Не пошла бы за меня, в мирное время. Две бутылки вина: одно: качественное, другое "лидия", ужасное.
Разруха от бормотухи, дешевого вина. Путешествие по Родине: осенний город.
Бегство в болезнь как в жаркий Египет. Остановка: картина. Ангел утешения. Посланец света. Мы носим войну в себе и ожидаем мира: французская поэ- зия. Поиск света в стране фараонов. Смайл энд бай. Ту сэйл энд ту бай. Берта из айфы, ее откровения. Мистика хозяек: Зоры и Инны, их пафос. Интериоризация внешнего мира грусти и мрака и грязи, что про- никает в тебя как в переводчика. Ты пропускаешь в себя. Через себя. Сосредоточенность: не маргиналии свободного стиха. Верлибр: форма освобожденного стиха, закрепощение себя.
Разорвать и выр- вать страницу. Прогулка-перформанс на Фонтанке. Быть вам сестрами, императив поэта, Берта. Не мрачнейте как черная вода с фонарями радости, мрак болезни, ночная вода, и фонари, фонари. Дорога домой, перформанс, кино- роман. Откровение о жанре. Словно на вас упало то яблоко: момент просветления. Иллюминация это картинка с выставки. Письмо-отдых на пути. До- рога через вокзал, путь вниз.
Сценическое пространство. Занятие от скуки. Разговор во время прогулки по осеннему городу. Картинка с выставки. Лечение докторами. Я не увидел "бесов" в воскресенье: увидел Артюра, Берту, двух хозяек, первую, вторую как в пьесе, Альму, потом: повторение.
Литературная учеба: Вечные студенты убивают во мне Алену Ива- новну. Крим э шатиман. Заодно и сестру Елизавету. Потом: пот болезни. Музей Достоевского. Женитьба на Д. Каторга и Евангелие супружеской жиз- ни. Ля ви конжюгаль. Иль: ле марьяж, по Гоголю, по Чехову. Ле нос, наконец, Стравинского Наша болезнь как будто вы закутаны как Венера в меха. Как будто вы не Венера а шаман. Как будто вы и В. Дефис-мостик между Венерой и шаманом.
Как будто вы больны болезнью.
Болезнь как война священная. Как будто вы уже совсем не "я", а после взрыва дискурса: расколотое сознание. Рождение: шамана, Венеры. Назову только этих. Из любви к дихотомии. А пропо: он упрекал меня в дихотомическом мышлении А я был его лю- бовником. Месяц цезарей уже достиг своего пароксизма как болезнь. Вяло- текущая как дискурс до взрыва. Но лава, все равно обжигающая из огромной горы, как огонь.
Как огненная река. Состояние стойкой ремиссии: почти как мир. Но: передышка. Между войной и миром. Ум людей, их ремесла, занятия. Пишу днем, как будто в черной дыре, небритый и лохматый как ученик шамана, в Сибири, а не в европейском окне. Теерь окна везде как сакральные дыры в избе. Когда зацветет этот кактус? Я отец Сергея но не отец Сергий по крови моей, а они приехали как в келью, привезли сосисок.
Приехали с дурацкими дурами, я открыл им дверь и впустил на свой порог. А они устроили перформанс: в ванне, на моей кровати. Я не завидую тому, как в романсе. Мы пили наш бокал, потом поехали на Театральную площадь.
До этого у художника Арона, по- хожего на П. Исход от Арона по Садовой мимо золотых куполов с сияющими крестами на Литейный, там остановка как всегда по пути в ночь Египта.
Приступ моей болезни. Маргаритка с клумбы Юсуповского сада, да- же, точнее, перед решеткой, напротив павиольона ресторана "Д. А он был моим любовником почти неделю, целых три блаженных дня, а она была его, вернее стала его подругой.
Нет повести п. Нет повести на свете, но есть роман. На самом деле и романа уже нет, но есть Роман Виктюк, режиссер. Время идет как в спорте, хронометрически. С фотостартами и фотофинишами. С тайным шулер- ством.
Ночь с прошлогодним С. Разве это возможно. Восоминание о том другом альпинисте. Люблю покорителей роман тических вершин с их приспособлениями для покорения. Инфанти- лизм альпинизма. Страсть карабкаться. Голубой воздух который окружает как благодать. Дышится легко как в материнском. Миф спуска с горы. Лето без лишних денег, чувство чистоты. Остался в городе кладбищ, очарованный. Очищенный от лишних. Сережа, как зачеркнуть это имя: в ту ночь мы целовались как прстуник и иудушка.
Чудотворство, длинные ноги, сладкие губы. О: наши члены соприкасаются и сливаются. Влага любви словно из фонтана: капли слез Ночной портье. Реетиция воспоминания. Их тяга друг к другу. О негры тел, о страсть как африканская: ночная. Сережа говорит: весь в оранжевом свете: голый, живот и член как будто голова где то очень далеко ее не видно, как в Греции Сережа росит выключить свет, устроить Африку.
Да будет ночь, да будет африканское. Любовь похожая на родное. Дым сгорающих денег: сладкий как оте- чества. Золотое, обручальное как символ. Все уносится и сжи- гается. Остается африканская ночь: восоминание. Это не унести и не сжечь Это то что остается от огня. Дым отечества. Он меня по-своему любит, по воровски, по хулигански, по цыган- ски.
Дитя окраины, о мама Рома это я. Кабирия это тоже я. Это мы, можно сказать по-царски. По-гусарски, мы не гусар по крови своей, по царски: да. По лицедейски: может быть, как нам знать.
Наш учитель жизни с сладкими губами, с ногами футболиста, наш Жан Жене только без крыльев. Уроки английского у Берты на Фонтанке. Пятьдесят два. Фифти ту Деремся с Анечкой на кухне. Драгомощенко заказал текст по-гре- чески Священная война безумия со мной.
Корабль плывет. Куда нам плыть. Воспоминание о Бельгии куда меня везли военные моряки как национальное достояние.
Искусство чайной церемонии Дописаться до: шаманская болезнь. Трактат этюд по политичес- кой экономии. Думаю что идти продавать как иудушке, деньги не по- лучил как заштатный чиновник, через неделю через месяц. Имя, Царствие и Воля Семь тысяч денежек.
Как жена Синей бо- роды: смотрю, вернее слушаю что видно с башни. Известное из сказки. Драгомощенко заказал для журнала. Нотр Дам "Тандресс": о бесстыдство называния себя, снимание одежды, вуали, чадры Жизнь цветов, птиц и деревьев. Японский актер в уборной. Берта, преподаватель английского, исповедник из Св.
Кактус так и не расцвел. Словно у вас суровее климат чем в мексиканской пустыне. Словно еще суше, горячее, сильнее.
Опера: итальянское искусство бельканто. У нас другое: опера и балет. Лучше победа: цветы и немые вещи вдруг заговорили. Туалет: спускаемые люди. Спускающиеся сами из-за нужды. Вот она как голод роман Гамсуна. Вчера сумерки вокзала, уходящее. Пиши как живешь и живи как п.
Пар экзампль! О простота что хуже воровства. Сим победиши: лучше воровства. Где золото мое где серебро. Осталось три: в маленьком кошелечке: одно обручальное, куленное Лидой, дру- гих два: перстеньки купленные офицером на скромное жалованье, когда получил наследство гран-тант. Остальное унесено как ветром, желтенький металл, словно дым отечество: золотое колечко, словно та зеленая бумажка, фантик с цифрой "сто".
Я стал проще, то есть сложнее. Рассказчик историй: Ларисе, Ане. Как на исповеди. Как в пус- тыне или в лесу, схимницам. Уроки исповеди. Вино признаний. К годовщине путешествия в Анверпен. Европейский поход. Из греков, через "окно". Открыть окно что Стремящиеся к ней мешугге. По волнам. К ней: загадка. Железная дорога. Поражение тоской как на войне.
Елене: острова женских имен. День субботний как молитва. Смирение перед п. Люди, люди! Отдых на войне, вокзал. Отдых-ожидание вокзала. Чеченская пуля верна. О жених. Дорогие могилы Венеции, кладбище на о. Могила из черного: Врубель и жена, два человека пьют на мо- гиле, поминают Врубеля. Вы смотритель, спрашивает один, дру- гой не спрашивает, а смотрит ьяными глазами, мы тут посидим, мы не пьяницы, просто ностальгия.
Исцеление от черного камня как от камня в М. Черный м. Исцеление от Врубеля как от черного мрамора Мекки. Словно волхвы пришли поклониться священной могиле. Другие могикане.
Опять же индейцы северной столицы. Город- окно, сквозняки. Свежий ветер. Поклонение бюсту Некрасова как воспоминание о японском поэте. Ненайденная еже как твоя могила Т. Словно фундамент из камней. Окаменевшие остатки: останки, малый прах, упавший с неба камень.
Сон о Сан Микелле, о другом кладбище, Париж который улетел от нас в этом году, осталась одна бумага-при- глашение. Там злые крокодилы как в Африке. Не ходите гулять Вокзал московский, полный тревоги смешанной с суетой, вок- зал с подземными ходами как замок, с подворотнями, внешними и внутренними сообщениями, везде коммуникации как на войне Вокзал как поле маков красное и зеленое : впечатление.
Нюл диес сине линеа. Медитация по поводу : линеа. Толкование "строчки". А Казанская нынче именинница, пятница двадцать первое. Вчера Казанский собор: строчка. Своды высокие московского вокзала, тупики, лабиринты как в греческом театре-кино, вечером, возвращение, музыка, книга, кровать. Как п. Достоевского, на большой дороге, в трактире, поевшему блинов и выпившему водки, перед тем как уснуть смертельно усталому их бин мюде, тодмюде , восклицающему как осененно- му: вот она практическая жизнь перевод с немецкой версии "бесов".
Вчера "день взятия Бастилии", он и данс. Всегда всоминает- ся писатель, как дерево в своей красе, в каменном гробу бас- тилий. Петропавловский собор, русская Бастилия. Вы пишете кругами от флегматического темперамента, как англичане. Степени сра- внения. О докторах, больних, потен- циальных пациентах.
Борьба в публичном туалете московского вокзала, п. Как будто боролся не с людьми а с ангелами в публичном туалете, на виду публики словно И. Или: как в итальянском киноромане. Борьба Ч. Борьба: отчаянное словно французское соротивление за дымом эпистолярных стратагем.
Милый друг, спасибо за деньги. Вы самый единственный и дорогой. Как поживает наша симфония. В сию ночь Вы снились мне. Верьте в искренность и чистосердеч- ность моих намерений Борьба людей со мной как с не знаю кем, где вы падаете по- раженный. Ваша борьба с людьми как с красотой, где вы неизмен- но терпите поражение за поражением. Высокий смысл майн кампфа. Слишком шапка, слишком незаметная, без веса, невидимка-колпак.
Звонки-диверсии техника партизанской войны. Пафос вокзала, маленькое кафе где собираются п. Маленькое летнее кафе где собираются случайные люди и случайно п. Алые розы у смотрительницы туалета. Еще не завяли. Куст сирени, вокзальное кафе у туалета, столики под зонтами, которые сносит ветром как у моря.
Экономика переходного периода: военный капитализм. Концентри- рованнное выражение чего то : потом в конце концов: апофеоз войны. Наш пацифизм очень далеко ушел от милитаризма, другой полюс. Как рисуют в школе на маг- нитах, объясняя феномен магнетизма. Синее и красное. Война и мир, версия киноромана, антироман.
Мос- ковский вокзал.
Мамона крестимся. Как К. Петер- бургские трущобы, название репортерского романа Крестовского. Три вокзала, музыка, милиционеры. Страна география, топография, военный термин , государство с институтами: эстаблишмент. Другие средства: переплетание и переплывание при помощи других средств. Молитва о п. Жалобы ламантасьон не турка не финна, а человека между м. Просто: ни розовая девочка ни снова мальчик а!
Поэзия это другая связь Владимирская площадь в полночь: торгуют Воспоминание о песне. Городское лето как карнавал в Венеции. Взгляд на остров издалека, Леня Дача, после вокзала, отдых посередине майнкампфа ревность вывернутая, сцена наблюдаемая из за дерева, Эдика пытается снять некто, фиаско.
Как будто своего мало. Вечером в шесть репетиция а пока: как в стихотворении. Пишем впечатления о балете Отсутствие музыки и песен в "Настасье", два японских актера играют князь Мышкин с узкими глазами, в белом костюме со све- чой в церкви. Пазолини считал себя поэтом. Встреча на вокзале как на в. Вечерняя прогулка. Возвращение собака узнает Девяносто пятый, год рождения Есенина, поэта.
Еду в больницу-театр. Между двух репетиций, почти-мемуары, без вымысла, почти-по-памяти, без плэнера. Эдик нашелся. Едем на дачу. Репетиция любви. Музыка и свет. Вместо: репетиции как в театре. На репетицию как на майн- кампф. Счастье и измены как на вокзале вокзалов. Мэтр создает театр: продолжение. Кусты, вечернее солнце. Лай собак как в песне. У берегов реки. Увековечить в памятни- ке. Облака над отпусками. Летняя праздность. Забота для не- успевающих. Школа для д.
Князь Мы, Настасья Филипповна, один японский актер. Рогожин другой актер. Без музыки. Напряжен- ность как в общественном туалете на вокзале, случайность за- ходящих людей на заходе солнца. Туалет вечерний. Двое уходят вглубь двора, за седьмую платформу, туда где кончается вок- зал. Мои глаза восхищенно провожают их как во французской песне. Пишу в голубом халате, как бы пародия на себя-писате- ля, ля. Читательница-мать Наташи сказала: только не покупай- те себе шелковый халат с кисточкой и не уодобляйтесь си- дя в кресле.
Увы мне, увы, уже куплен халат, но махровый не шелковый как у средневековых переводчиков, без кисточки, а очевидно для тепла, не для воображения себя кем то. А по у- лице хожу в белой футболке, прошлогодний подарок Ани, кори- чневых босоножках, итальянских, ставших как сандалии грече- ские, зеленых американских носках, ларисин подарок, в зеленом свитре французском, цвета водорослей, длинном как бало хон, ларисин подарок из Ф.
Сам я как балерина, мания Жизели, после чистоты и полноты дачной очутился в городе, в авгиевых конюшнях, за столом и стулом, старинным из красного дерева. Подражание писатель- ницам: а не писателям. Песня о С. Увы как северное лето. Иллюминация, словно в арке вос- емнадцатого века, такой фейерверк в голове, о ненапрасный бред.
Озеро, Вырица, вечерняя прогулка как во франц. Послеполуденное письмо, как будто я фавн по крови мо- ей. Возвращение в город. Примерение с гран-дамой. После дачи. Продолжение городского лета. Черная вода, лягушки в пруду. Черный пруд в глубине сада Запах мяты перед сном, сон. Чистота дачи, после купания. Кусты жасмина, голубое небо. Как на траве в саду, после майнкампфа. Воскресенье, купание в реке после работы, дети забрались на вышку словно на Тур Эйфель на берегу реки, дорога от церкви: шиповник цветет как в воскресной тетради.
Тихий вечер, да- же детские голоса не нарушают тишины. Впечатление: перед майнкамфом. Капризнаях хозяйка как фон Мекк, в своей усадьбе угощает де- сертом вместо завтрака, в воскресенье работаем как на лесо- повале, пилим, уносим деревья, пытаемся вытащить шестидесяти летний дуб из пруда.
Потом: блины. Украдкой ем ягодки: мали- ну, как мальчик или девочка боясь хозяйских глаз как компо- зитор. Доброта начальницы, рядом лагерь Лаврентьича, все собралось воедино. Блестит река, осле ыльных городских дорог, писать коротко не получается, но стремление к прекрасной Чтение книги, французского романа вместо кино.
Конец века. Опять пойдем, пора собираться. Там на том берегу за фабрикой дом писательницы. При чем тут она. Напоминание о нем обертка шоколада, голубая, кремовая, коричневая белая розовая Окно на улицу: на набережную людей. Написал бы р. Его задумчивый взгляд, его улыбка. Мои подарки, яблоки, шоколад, угощение в кафе, сцена прощания.
Есть опера Манон Леско. Если ли корабль? Кто вы если не писатель? Как в роман- се.
Писатель пишет другому п. Городские цветы на пушкинской улице. Когда идешь к вокзалу. Эдик, эпизодический. На мой вопрос, любит ли он цветы, удив- ление, потом: розы.
Еще , гладиолусы. Отдых и работа на даче: не Сибирь, не рудники, а словно в усадьбе гранд-дамы нашей благодетельницы. Потом: оладьи с вареньем, сметаной. Купание, прогулка к церкви, возвра- щение другим закоулком, красота скрытая, от большой дороги. Французская речь как Елена. Далекое и близкое море. Мы и греки. Точнее близкое море Из варяг в греки: мы. Грань: как у китайской вазы: молчание, тайнопись, или глухо- та слушающих фарфор.
Переискак на грани непонимания. Фантазмы, иллюзии. Восстановление разбитых. Мода на руины, дача: полное грусти, заглохший пруд, мода на воспоминания, отшумевшие платья. Ненайденные могилы словно а далеком острове Сан-Ми- келе, могилы Врубеля и Тютчева. Один китайский поэт Некрасов с косой. Гончарная улица за вокзалом кафе Риф, Эдика уводит старый клиент.
Папик в белой рубашечке. Я готов был рыдать и биться. О опьянение слез. Танцуй как де- рвиш: читающая и пищущая девушка. Из мариинской больницы, как бывшего театра, Э. О встреча что разлуки тяжелее, плачущий и танцующий.
Горе слез. Бутылка пепси колы которую Рука с бутыл- кой, я едва касаюсь ее когда подхожу очень близко, он с папиком, я делаю этот жест, легкое касание как в киноромане, "прощай мой милый". Это проходной двор, прохожу. Он с клиентом как в голливудском фильме о первых христианах о последних. Влюбленность в гейш, разоблачить эту мороку. Бесцветные глаза, взгляд ис- подлобья. Сигареты, сладости, ему нужны денежки.
В палате: спящий молодой человек с красивым лицом. Мужики вокруг телевизора. Мариинская больница. Просит булку, говорю, что нет мамоны. Потом: опровер- жение как трамвай на патриарших прудах.
Смерть лите- ратора. Веду его в ближайшее кафе, в "маргаритку". Кофе со сливками, булочки. Он говорит что ест в пер- вый раз за день как за век. Гейша с повадками париж- ского гавроша. Потом: встреча-разлука. Отчаянье чувств, как у первых и последних: репетиция театра, мариинская больница где умирают, московский вокзал, где расстаются и встречаются, не Приближается звук как в стихотворении.
С цыганками:моими юношами как с песнями. О любитель сладко- го: шоколадного крема, Эдик. Больница для бедных , вокзал. О динокая жизнь, история болезни. Жизнь-в-искусстве, граница. Тоска, пустота откуда извлекаются звуки: мое состояние.
Па- мять об океане. Непонятное, непонятное, необъятное. Городское лето, спускаемся как в курильню опием, словно в К. Полуиндейские люди в нужде, освобождение от нужды как организация революционеров. Люди на дороге. Как избавиться от нужды описывать публичное место: сортир. Сор из которого растут, не ведая. Мужская проституция, разоблаченная морока, м. Подражание французскому. Я ведь сумасшедшая, слова героини пьесы. Таков и ты поэт. А от тебя мой ангел прошу.
Репетиции Романа, городское лето, вокзал, больница. Чтение романа. Ссора с вы- рицкой гран-дамой как в романтизме. Как у писателя. Сцена у хода из имения. Вот она практическая жизнь. Концы с концами, переписывание "преступления и наказания". Всего Д. Мы стояли тут два дня, собирая и заготовляя впрок провиант.
Только что мы расположились в Аветико, как мне привели пару пленных пигмеев. Приходились ли они друг другу сродни, неизвестно. Мужчина был молодой, вероятно двадцати одного года.
Мистер Бонни аккуратно измерил его, а я записал его заметки. Это был первый взрослый мужчина-пигмей, виденный нами. Цвет его кожи был медно-желтый, а по всему телу росли волосы, длиною в полдюйма и такие густые, что производили впечатление вроде меха. На голове у него была шапочка на подобие пасторской, украшенная пучком перьев попугая, вероятно кем-нибудь подаренная ему, а может быть просто краденая.
Широкая тесьма сплетенная из мочалы прикрывала его наготу. Руки его, очень изящной формы, поразили нас своим загрязненным видом. Он очевидно только что занимался шелушением бананов. Ни один Лондонский газетчик не угадал бы, с какими чувствами и мыслями я взирал на этого человечка, обитателя дремучих лесов центральной Африки. На мои глаза он был еще более достоин почтения, нежели сам Фивский Мемнон.
Его крошечное тело представляло чистейший тип первобытного человека, потомка тех изгнанников древнего мира, Измаильтян-кочевников, которые вечно чуждались тружеников земли, лишены радостей семейного очага, и обречены, силою своей порочности, вести скотскую жизнь в лесах, болотах и диком кустарнике. Двадцать шесть веков назад, по сказанию Геродота, его предки поймали пятерых юных путешественников из Нассамонии и забавлялись ими в своих селениях по берегам Нигера.
Сорок веков назад они уже были известны под именем пигмеев и поэт воспел их знаменитую битву с аистами. Со времен ученого Гекатеуса, жившего за лет до Рождества Христова, на всех географических картах обозначалось их местопребывание в области Лунных Гор.
Когда Моисей вывел сынов Иакова из земли Гессемской, они были бесспорными обладателями дебрей центральной Африки; но они и теперь тут, между тем как в Египте и Ассирии, в Персии, Греции и [66] Риме с тех пор бесчисленные династии процветали сравнительно недолго и исчезли с лица земли.
А эти мелкие народы все время скитались по Африке. С берегов Нигера они, гонимые последовательными нашествиями других, более крупных племен, пришли сюда и начали строить свои зеленые шалаши в чаще дремучих лесов. Когда громадные мади, высокие суданцы и еще более крупные занзибарцы обступили маленького человека, я с живейшим интересом наблюдал его лицо, отражавшее каждую мелькнувшую в нем мысль, каждое мимолетное чувство.
С начала его физиономия выражала только удивление и любопытство, потом страх ожидавшей его участи, потом на нем быстро отразились то сомнения, то надежды, по мере того как он подмечал на наших лицах выражение добродушного юмора, потом опять беспокойство и соображения: откуда взялись эти чудовища и что именно они с ним сделают? Убьют, что ли, и как? Испекут живьем или просто положат в котел с кипятком и не взирая на его крики сварят из него суп?
Ах батюшки, надеюсь что нет! И голова его слегка тряслась, губы побелели, и все лицо нервно передернулось, изобличая терзавшие его чувства. Он готов был сделать все на свете чтобы заслужить милость этих великанов, также как лет назад юноши из Нассамонии добивались милости его предков пигмеев, насмехавшихся над ними в древнем поселении на берегах Нигера.
Мы посадили его рядом с собою, гладили его по спине, дали ему несколько печеных бананов, чтобы ублажить его просторное брюшко, отросшее не хуже чем у лондонского ольдермена, и маленький человек благодарно улыбнулся. Как он был хитер и смышлен! Как быстро схватывал понятия! Он так красноречиво объяснялся жестами, что все решительно понимали его сразу. Он положил правую руку ребром поперек левого кулака: это означало, что больше двух дней ходу.
Он обеими руками сделал вид, что прицеливается из ружья и произнес: — Ду-у-у-у! Он поднял на меня глаза с такой лукавой улыбкой, как какая-нибудь кокетка, и взгляд его ясно говорил: «тебе ли не знать? О, негодный, что ты надо мной насмехаешься! Он быстро закивал головою и похлопал себя по круглому животу, в знак того что там надеется плотно поесть.
Здесь — и он презрительно улыбаясь приложил большой палец правой руки к первому суставу указательного пальца на левой, желая показать что здесь бананы вот какие маленькие, а там они вот какие — и при этом ухватил себя за ногу пониже колена. Этим сведением пигмей всех задобрил. Мой авторитет померк и до тех пор не был восстановлен, покуда люди не удостоверились собственными глазами, что эти райские бананы были не так уж велики. Но в эту минуту все они готовы были расцеловать пигмея; он же сидел с преувеличенно-невинным выражением лица, хотя конечно видел, что в их глазах он был чуть ли не ангелом.
Все это время на медно-желтом личике девушки-пигмейки отражались мысли и чувства, одушевлявшие ее товарища. С быстротою молнии менялись на нем оттенки ощущений, а глаза искрились весельем и смышленостью, или же выражали последовательно все то, что волновало юношу-пигмея: сомнения, надежды, любопытство, страх, все было ею угадано, во всем она вторила ему вполне. Она была полна и округлена как откормленная индюшка иди как рождественская гусыня, ее кожа была светло-орехового цвета, груди блестели как пожелтевшая слоновая кость, и стоя перед мной с опущенными руками и плотно сжатыми пальцами, совершенно нагая, она казалась олицетворением юной скромности.
Вероятно они были муж и жена: он старался держать себя с некоторым достоинством, подобающим сыну Адама, а она с природной женственностью настоящей маленькой Евы.
И хотя дух их облечен был сильно одичалой, загрубевшей плотью, хотя они были уже чужды наилучших чувств человеческих и более сходны со зверями, но у них все-таки была душа и они очень гармонировали со всею дикою роскошью своего Аветикского рая. Наготовив про запас сушеных бананов, и взяв в проводники пигмеев, мы выступили из рощ Аветико к северо-востоку, в полдень переправились через прозрачную речку Нгоки и в 3 часа стали лагерем у потока Эпени.
По всей дороге мы видели следы пигмеев, и в лесной чаще и во временных лагерях: то валялась пунцовая шелуха плодов амомы, из которых они высосали кислую мякоть, то трещала под ногами ореховая скорлупа, то надломленные ветки обозначали направление пути по лесным трущобам, то у тропинки устроены были «лучки» для ловли птиц пли на перекрестке тропинок, протоптанных дичиной, вырыта была западня для ее поимки.
Местность казалась своеобразной и романтической; мы обходили обширные котловины, уступами углублявшиеся вниз и обросшие амфитеатром зелени всех оттенков, там и сям пестревшей множеством цветов, то пурпуровых и оранжевых, то белоснежными колокольчиками мангового дерева, то желтоватыми шелковистыми кистями бомбакса; идя по краю такой котловины и заглядывая в нее из-под нависшей над нами тяжелой тропической листвы, мы видели уходящую вниз массу широколиственных шатров, непрерывно наполнявших все пространство своими атласистыми вершинами, которые на подобие громадных зеленых подушек слоились одна за другою.
По временам стаи обезьян прыгали по ветвям над нашими головами, изумительными скачками переправляясь с одного гигантского дерева на другое; иные зацепляясь длинными хвостами за гибкие ветки, ловко раскачивались и с размаху перелетали через лужайки на противоположные деревья: усевшись там, они на минуту останавливались, чтобы еще поглазеть на наш караван, и затем бесследно исчезали в густой листве.
Ибисы перекликались со своими самками, вероятно приглашая их также полюбоваться на чужеземцев; а птицы турако объяснялись между собою какими-то низкими гортанными звуками, точно египетские феллахи; цапли, серые и зеленые попугаи, а иногда и грифы с белыми ошейниками мелькали в зелени, парили над лесом или дремали, сидя на выдающихся ветвях.
В воздухе стоял запах мускуса, аромат лилий и других цветов, смешанный [69] с острым запахом, оставляемым кабанами. По тропинкам лежали кучи слоновьего навоза, помета лесных антилоп, обезьян и едкого испражнения хорьков; почти постоянно в стороне слышался шум быстрого ручья или водопада; солнце пронизывало листву и струилось косвенными, серебряными лучами на густой подлесок, на частые заросли фриний, амомы, аройника; влажные листья блестели, а капли росы.
И на другой день шли все такими же местами под тенью вечных лесов, а 1-го ноября утром вышли на расчистки Андэки, где ожидали нас обещанные рощи райских бананов. Плоды были не особенно крупны, но зато совершенно созрели и не прошло часу как деревянные решетки были готовы и уже лежали над кострами.
Было объявлено, что первое и второе число этого месяца назначается для заготовки такого количества провианта, какое под силу нести каждому из людей. Другая же говорила, что за четыре дня ходу на восток-северо-восток, столько еды, что по сравнению с тем местом Андэки ничего не стоит.
Выступили из Андэки и перевалив через широкую гряду холмов пришли на обширную, заброшенную расчистку. Видно было, что прошел уже год с тех пор как жители бежали отсюда и жилища их уничтожены огнем, потому что плантации бананов успели одичать и заглохнуть под напором сорных трав и чужеядных растений, а слоны по всему этому топтались и валялись в течении нескольких месяцев, и превратили банановую рощу в беспорядочную окрошку, через которую вылезали из земли уже другие растения, как например фринии, успевшие подняться на две сажени; а из пней от срубленных деревьев тоже выросли отростки и вершинки их образовали сплошную массу густейшей зелени.
Чрез эту чащу нам пришлось ножами и топорами прорезывать себе путь. Туземные женщины скоро совсем потеряли дорогу, сбитые с толку непроглядной гущиной кустов; атмосфера была знойная и влажная как в парнике и мы, обливаясь потом, пробивались вперед в этом зеленом океане, пока через десять [70] часов такой работы не дошли до журчащего ручейка, где совсем измученные принуждены были остановиться, даром что прошли всего пять миль.
Утром 4-го ноября пустились дальше, и снова принялись рубить, резать, протискиваться, проползать, перетаскивать, перелезать через бревна, осторожно пробираться мимо зияющих ям, наполненных гниющими остатками; сгибаться в три погибели, чтобы пролезть под упавшим деревом, держащимся на своих ветвях, или сквозь туннель в кустарнике; за мною шла колонна голодных людей, впереди ожидала нас разоренная пустыня, — и мы подвигались вперед, поворачивая то вправо, то влево, останавливаясь только за тем, чтобы наточить топоры о кремнистые камушки ручьев и глотнуть студеной воды, а там опять в путь, скорее, скорее Отрезывай лиану.
Эти кусты с дороги прочь. Что, нет. Ну, так вон там, налево, звериный перелаз, тут и прорубай. Хорошенько его, топором, секирой, ножом пробери! Вот так. Не помирать же, в самом деле, в этой чертовой трущобе. Я вышел из этой переделки в таком жалостном виде, что всякий оборванный ирландец по сравнению со мною показался бы прилично одетым джентльменом: моя рубашка и панталоны изодрались в мелкие полоски и со всех сторон из них висели пряди растрепанных ниток и вырванные клоки.
Люди смеялись и говорили, что мы, ни дать ни взять как крысы, протащенные через зубчатую западню. Это сравнение было необыкновенно удачно, но некогда было болтать и потому, наскоро съев по паре печеных бананов, мы пошли дальше и к трем часам пополудни были всего за полчаса ходу от реки Ихуру.
На другой день выступили до свету и направились по тропинке, протоптанной слонами параллельно течению Ихуру, которая в это время по всей длине своей представляла ряд бушующих каскадов, от которых стон стоял в лесу.
Пришлось перейти в брод через несколько глубоких притоков, но мы за этим не останавливались и продолжали идти довольно скоро, благодаря широким слоновьим тропам, так что к обычному часу остановки сделали в тот день девять миль. На этих днях умерли тринадцать занзибарцев из несчастного ямбуйского гарнизона, один солдат Эмина-паши из племени Данагла и уж не знаю сколько мади и маньюмов.
Вечером 6-го ноября, после перехода в 8 миль, я стал раздумывать, что совершенно необходимо как можно скорее достать провианту, иначе мы рисковали поморить слишком много народу. Голодание всегда тяжело отзывается на людях, но когда с пустыми желудками приходится нести тяжелую поклажу, да еще совершать длинные переходы, то малейшее промедление в доставке съестных припасов порождает болезни и угрожает серьезною убылью в людях.
Отряд, пришедший с Нианзы, был запаслив и осторожен, там люди исподволь старались экономить свои порции, доставая в лесу кое-какое подспорье из грибов и ягод; но хилые люди арриергарда, расстроенные ядом маниока, а также мади и маньюмы не обращали никакого внимания на наши советы и даже собственный опыт не пронимал их. Один юноша, по имени Амани, имел такой отощалый вид, что я просил его сказать мне совершенно откровенно, чем он питался в последние два дня?
Когда он воротился, мешка уже не было. Он говорит, что украли маньюмы. Потому, когда мы вчера пришли в лагерь, все разошлись за грибами и на ужин сварили из них кашу.
А сегодня еще не ели и вечером опять пойдем по грибы. Этот мальчик ему было только девятнадцать лет тащил все время полтора пуда патронов и завтра опять потащит, и послезавтра, до тех пор пока вдруг свалится среди дороги, ляжет во весь рост, закатит глаза и останется тут гнить и тлеть под сводом дремучего леса.
Из ничего и не выжмешь ничего для пропитания голодных людей. A у меня с собой было их более четырехсот человек. Пришли в старое становище маньюмов и Уледи признал его за то самое место, на запад от Ихуру, где он останавливался с партией фуражиров, пока они жили в Ипото, в ожидании Нельсона и Джефсона, а колонна авангарда в то время шла к Ибуири, в ноябре года.
Но больше ста человек оказались слишком изнуренными для такой [72] экспедиции; тогда я велел каждому из кашеваров принести свой котел и всыпал в них по три пригоршни муки, чтобы они заварили себе жиденькую кашу и набрались хоть сколько-нибудь сил, для того, чтобы дойти до плантации.
К вечеру, видя что пост слишком долго для них продолжается и боясь, что они его не выдержат, я велел раздать еще банановой муки. В лагере двое умерло. Один из пришедших за своей порцией муки упал в судорогах, от действия съеденного им ядовитого гриба.
Все едва стояли на ногах, ослабели, осунулись, грудные кости страшно выдавались вперед. Если понадобится ждать еще три дня, ни один из нас не останется в живых; но мы все еще надеялись, что вот-вот услышим шорох идущего каравана.
На утро го ноября, тревожась за европейские консервы, которые мы приберегали для офицеров форта Бодо, я велел принести их для осмотра и к своему отчаянию убедился, что недоставало пятидесяти семи жестянок с мясом, чаем, кофе, сгущенным молоком, — все съели маньюмы.
Если бы можно было одним взглядом испепелять их, они бы должны были тотчас распасться в прах. Да, теперь уж об этом нечего спрашивать. Однако все ящики с провизией мы у них отобрали и роздали им вместо того ящики с боевыми снарядами образцов Винчестер и Максим.
В 2 часа дня фуражиры воротились и принесли провианту, достаточного на срок от трех до шести дней, набранного ими с одной заброшенной плантации. Нечего и говорить, что прежде всего они там подкрепили собственные силы. Но в отплату за мою кашицу каждый человек должен был теперь отдать мне по одному фунту муки для моего запасного склада, да по одному фунту на каждого из больных, которые сами себе не могли ничего достать, а к котлам их не принимали.
Таким образом больные получали до восьми фунтов сушеных бананов или муки на брата, а у меня образовался запас в фунтов, пригодных на будущее время.
Туземцы, опасавшиеся повторения его набегов на запад от Ихуру, уничтожили все челноки и тем помешали мне еще раз побывать у него и расквитаться за старые счеты. Да и река была в разливе, а кругом простиралась голодная [73] пустыня. Нечего делать, оставалось идти вверх по течению Ихуру, покуда найдем средства переправится на восточный, т.
Мы пошли к северо-востоку. По бокам ее кучами валялась шелуха плодов амомы, ореховые скорлупки и пунцовая кожица ягод фринии. Ни лесных бобов, ни фенесси, ни мабенгу не водится здесь, как у южных берегов Итури. Придя в лагерь, я узнал, что у переправы против Ипото, вблизи той стоянки, где мы четыре дня голодали, умерло шесть человек: один мади, отравившийся грибом, солдат из Ладо, раненый копьем у Осиных Порогов, двое суданцев ямбуйского гарнизона, мальчик маньюм, прислужник мистера Бонни, и отличный молодой занзибарец, Ибрагим, наступивший на отравленный колышек.
Слоновая тропинка, по которой мы шли прежде, привела нас на другую, направлявшуюся на восток от Андэри и обе они, слившись, образовали широкую дорогу, очевидно излюбленную пигмеями. По ней и мы шли два часа. Видно было, где они останавливались закурить трубки, где щелкали орехи, где охотились за дичью и где располагались поболтать. Веточки были надломлены на высоте трех футов от земли, что ясно показывало что это была работа пигмеев.
В тех местах, где на дорожке была грязь, отпечатались следы крошечных подошв, какие могли бы принадлежать знатной английской барышне лет восьми отроду, что доказывало, что пигмей народ аристократический, самой древней породы.
Дорога все улучшалась, становилась похожа на настоящее шоссе; по сторонам все учащались лагери пигмеев. Почва была из желтой, охристой глины и производила деревья изумительных. Устраиваясь на ночлег, я опять заметил, что пора добывать съестные припасы и где-нибудь отдохнуть.
Видно было, что люди потеряли всякую надежду, тела их дошли до крайней степени истощения от беспрерывного труда, при частом голоданье. Я готов был плакать глядя на этих несчастных, с каждым часом приближавшихся к безвременной могиле; но мы так давно привыкли переносить всякие ужасы, так часто видели страдания и смерть, что я молча выслушивал ежедневные о них донесения. Ни жалобами, ни слезами не воротить того что мы всякий день теряли, А на завтра нас ожидали новые утраты, также верно как и то, что настанет новый день.
Если бы все рыться в печалях прошлого, не стало бы сил вынести то, что оставалось свершить впереди. Всего труднее становилось теперь распределять наши вьюков между носильщиками, число которых с каждым днем уменьшалось. Из двадцати человек, непременно хоть один чем-нибудь был болен: у кого был глубокий чирей, у кого головная боль, кому угрожала грыжа, а кто чувствовал ломоту во всем теле; у одних нарывы, у других лихорадка, ревматизмы, ногу накололи и т.
Вьюки-то были все те же, но носильщики вымирали. Пока авангард спешил вперед, перелезая через бревна и хворост поваленного леса, навстречу нам прилетело несколько стрел и двое людей упало раненых. Остальные мигом сбросили вьюки и завязали оживленную схватку с туземцами, которые носили на голове какие-то высокие шапки; по через полчаса караван вереницей вступил в опустевшее селение и обрел в хижинах такие запасы бананов необычайной величины, что мои голодные люди совсем с ума сошли от восхищения.
Пространством эта расчистка была не меньше знаменитой просеки в Ибуири. Она была расположена среди холмов, окружавших ее с востока. На одной из дорог мы заметили по сторонам известные значки на деревьях, в виде звезд, которые ставят обыкновенно маньюмы; одна из деревень была сожжена; однако должно быть этим разбойникам не удалось уничтожить плантаций, которые здесь слишком для этого обширны.
Осматривая и проверяя ящики с боевыми снарядами, перед уборкой их на ночь, заметили, что суданец капрал Дэйн Могаммед не представил своего вьюка и было дознано, что он оставил его под большим деревом близ дороги. Я немедленно отрядил четырех старшин и суданского капрала, чтобы непременно шли назад и доставили ящик в лагерь. Придя на место, они увидели толпу пигмеев, мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг двух пигмейских воинов, которые пробовали поднять ящик, ухватившись за кольца, ввинченные по его бокам.
Нашим старшинам захотелось посмотреть, что они станут делать с ящиком и потому они спрятались за деревья, потому что, как известно, у этих мелких человечков чрезвычайно острое зрение. Чуть ли не каждый из членов этой компании подавал какие-то советы; крошечные мальчики прыгали вокруг на одной ноге, хватаясь за бока и предаваясь необузданному веселью по поводу находки, а миниатюрные женщины, держа за спиной еще более миниатюрных ребят, выкрикивали классические поучения, неизбежные в таких случаях из женских уст.
Как вдруг одному [75] молодцу пришла счастливая мысль продеть палку через кольца ящика и взявшись за оба ее конца потащить его. Такое гениальное изобретение было встречено взрывом восторженных криков. Двое силачей, — очевидно один считался Геркулесом, а другой Милоном этой общины, — напрягли все свои силы, подняли ящик до уровня своих плеч и понесли его, спотыкаясь. Но тут один из старшин выстрелил из ружья холостым зарядом, все четверо больших людей с криком выскочили из засады и побежали за пигмеями.
Поймав одного, необыкновенно жирного юношу, лет семнадцати, они привели его в лагерь, в виде победной добычи. Я тоже видел этого карапузика, но к сожалению не в силах передать этой истории с тем неподражаемым юмором, с каким рассказывал ее занзибарский старшина.
Возвратясь оттуда, он донес, что ни одного челнока не нашли, а река в этом месте течет с востока-северо-востока, течение спокойное, ширина до 25 сажен, при значительной глубине. Каждый день после полудня го, го и го ноября люди вознаграждали себя за долговременный пост.
Бананы вареные, печеные, банановая каша поглощены в громадном количестве. В три дня каждый съел, я думаю, не меньше ста сорока штук. Выступив из Андикуму го, мы вскоре прошли через Андуту; потом мимо живописной горы, местное название которой Какуа, по неровной местности, усеянной громадными каменными глыбами и скалами, покрытыми и окруженными густою зарослью великолепного папоротника. Вблизи нашего лагеря, между скал, найден большой склад кукурузы и бананов, принадлежавший, вероятно, пигмеям.
Попадись нам эта находка несколькими днями прежде, произошло бы бурное и восторженное на нее нападение; но теперь каждый человек был так нагружен своими личными запасами, что мы прошли мимо пигмейской кладовой совершенно равнодушно.
С другой стороны они все так объелись в Андикуму, что многие страдали желудком и едва могли продолжать путь. С тех пор как мы пошли пигмейскими путями и покинули окрестности Итури, берега которой содержат много мергеля и потому легко впитывают вечно падающие там дожди, почва значительно изменилась: теперь она состояла преимущественно из плотной красной глины, которая задерживала дождевую воду, поэтому во всех углублениях стояли лужи, а вокруг них земля была липкая и скользкая.
Во время полуденного привала колонновожатый прошел несколько сот шагов дальше по лесной тропинке и наткнулся на караван дикарей из северного Андитокэ. Завидев его, туземцы испустили вой удивления, но заметив, что он безоружен, бросились за ним, подняв копья. Однако все мы в лагере расслышали вой и подоспели вовремя на выручку занзибарца.
Произошла схватка, двух дикарей ранили, одного убили, всех обратили в бегство и овладели их имуществом. Оно состояло из железных колец, браслетов, обручей, колотушек из жгутов, свитых из пальмовых волокон и носимых обыкновенно на ногах в виде колец, а также из нескольких местных орудий кузнечного ремесла и, что всего удивительнее, из порядочного количества неразряженных ружейных патронов ремингтоновского образца.
Первою нашею мыслью было, что форт Бодо или очищен, или взят приступом, или же дикари захватили в плен очередных, ходивших дозором. Но пораздумав мы пришли к заключению что эти патроны попали сюда через шайки маньюмов, грабивших селения, а первоначально были нашею же собственностью. Сегодня мне доложили, что умер Чама-Исса, последний из сомали; однако на полуденном привале я его увидел живым и до крайности обрадовался. Так как он был последний между нами представитель своего племени, мы о нем особенно заботились: он ел с моего стола и двое суданцев за особую плату ухаживали за ним, кормили его и носили в носилках.
До вечера го числа из баналийского отряда мы потеряли тридцать два человека. Я еще в Баналии рассчитывал, что около половины всего их числа не переживут похода. Покуда они плыли на челноках и никакой затраты сил от них не требовалось, они еще могли существовать; но как только пошли сухим путем, так и начали выбывать из каравана.
Истощенные организмы и ослабевшая энергия не устояли против холода. Занзибарцы и мади побросали вьюки куда попало и опрометью бросились к лагерю. Один мади подполз к моей палатке; я зажег у себя свечу, потому что в дождливую пору в лесу и [77] днем также темно, как в других местах бывает по ночам.
Услыхав его стоны, я вышел из палатки со свечей и нашел его в грязи, окоченевшего, обнаженного и неспособного двинуться с места. Когда он увидел огонь, глаза его дико расширились, к он потянулся к свече, стараясь ухватиться рукой за огонь. Его тотчас притащили к костру и положили у огня; потом развели кипятком ложку Либиховского бульона и дали ему выпить, что окончательно привело его в себя. По дороге, впереди арриергарда, умерло двое мади и один занзибарец ямбуйского гарнизона, который на ходу упал и умер мгновенно, от холодного дождя.
На другой день шли только два часа и став лагерем отрядили сорок пять человек отборного народу, чтобы шли вперед и попытались достать мяса для спасения баналийцев и мади, которые совершенно не могли идти дальше. Через сутки разведчики воротились и принесли козу. Мы ее тотчас зарезали, сварили из нее тридцать галлонов супу и подправив двумя фунтами крупитчатой муки, сделали отличную похлебку для шестидесяти человек. В Индемау многострадальные члены экспедиции опять получили возможность несколько подкрепить свои угасающие силы.
Банановые рощи оказались здесь обширны и обременены плодами, и в особенности фиговыми бананами, которые были совершенно спелы и распространяли чудный аромат. Но если с одной стороны не было возможности приучить этих взрослых ребят думать о завтрашнем дне и экономить свои порции в дороге, то с другой стороны не менее трудно было уговорить их воздержаться от объедения и умерять свои восторги в виду обильных запасов.
В Андикуму столько было отличных припасов, что достало бы накормить целую армию; но голодные люди накинулись на них с такою жадностью, что вместо поправки только разболелись. Так и тут в Индемау они так наедались, что мы каждое утро только и делали что выслушивали их жалобы на тугое пищеварение и раздавали им рвотное, чтобы сколько-нибудь облегчить страшно натянутые животы. Из Индемау одна тропинка вела к реке Дуи, а другая к Индеперри, большому селению, расположенному в пятнадцати милях на северо-восток от форта Бодо.
Первоначально я думал прямиком идти через лес в травянистую равнину, взяв направление несколько севернее линии на Ипото и форт Бодо, а к Килонга-Лонге [78] послать с пути отдельный отряд, чтобы проучить его хорошенько; но разыскивая переправу через Ихуру, мы принуждены были, по случаю разлива реки, до сих пор идти вдоль ее берега. Но найдя в этой глуши ремингтоновские патроны оказавшиеся в походном багаже партии туземцев и притом довольно далеко от форта Бодо, с тем что мы считали форт Бодо неприступным, а гарнизон его в безопасности с Эмином-пашой на Нианзе, я начал колебаться и соображать, не лучше ли пройти поюжнее, побывать в нашем старом форте и лично убедиться в том, что именно там могло случиться.
Поэтому я послал мистера Бонни и старшину Решида с шестидесятью людьми, строить мост через Дуи. Мистер Бонни, старый Решид и их сподвижники в это время уже доканчивали постройку моста, который делал величайшую честь всем, участвовавшим в его возведении, но главным образом, конечно, мистеру Бонни.
Караван, без малейшей задержки и вполне благополучно проследовал чрез все пять протоков реки Дуи по грубому, но крепкому деревянному мосту, растянувшемуся на протяжении более тридцати сажен.
