Сколько ступенек на каменной лестнице в таганроге, Отступник (fb2)

К этому времени у них уже было четверо внебрачных детей — Мария, Михаил, Екатерина и Елизавета. Из разговоров с ним я понял, что за деньги он сделает все. Одиннадцать мужчин и три женщины пали тогда.

Церковь же брака между кумом и кумою не разрешает. Баргузинский священник не силен в законах: обвенчал бездольных, да дело дошло до Синода Мишель за столом держит брата по левую руку, по правую — Анну Степановну. Полтора года назад Вильгельм Карлович, узнав о его намерении жениться, прыгал от радости, бил ладошами в стены, настороженно отзывающиеся: «Что случилось?!

Пульсировала — появлялась и исчезала мысль: в снежных пустынях Сибири брат будет не одинок. Сестра писала: он не испытывает любви к избраннице, не признает больших достоинств за нею.

Но тут ясно: Мишель не хочет обманываться в будущем супружестве. Кем могли быть их жены?! Увы, в декабре они лишились многого и навсегда. Для тонкого в чувствованиях Мишеля разочарование было бы равнозначно краху У их жен могла быть лишь одна добродетель: неиспорченность воспитанием.

Представляя картины брачного блаженства брата, торопливо писал Юстине: «От моего желания когда-нибудь дожить свой век у Михаила я должен теперь — я это понимаю — отказаться.

Правда, я, ей-богу, думал, что в экономическом отношении я-то уж ему в тягость бы не был; напротив того, может быть, господь благословил бы мои труды, и они и ему и мне доставили бы значительный доход.

Впрочем, если последнее случится, я даже издалека могу с ним делиться Но не ты — я пришел к тебе, — за широким сибирским столом успел-таки высказать он. Мишель на три вершка ниже его ростом, щупл, носат и лыс. Они будто кулик с журавлем, братья. Но десять лет плавая по сухопутью, знал, что пути наши пересекутся. Известье об освобождении брата получено Мишелем давно. Он ждал. Но первое чувство, горячим током пошедшее по жилам, ударилось в темные закоулки — вернулось немой волною.

Не нам же с Аннушкой брать на себя его содержанье?! Раскрасневшийся, возбужденный, перескакивал с пятое на десятое, но помнил себя, не забывал о брате. Тринадцать голов скота, — поднял указательный палец, внушительностью названного количества гордясь и похваля- ясь. Обнимал супругу, целовал в белую шею.

Застольный Баргузин расправлял усы, кивал головами, мол, истинно, мил-человек; поживешь — узнаешь братнину силу.

А у самих мысль на мысль лезла, подгоняла одна другую — о бабах: «Надавала хоть корма-то лошадям?! Мишель отставил стакан. Смурой жесткостью стянуло лицо, желваки забугрились: — Мы ходили в разные плаванья: ты — в далекое изящной словесности, я в далекое морское. И что же? Опубликованное тобою — перлы отечественной литературы?! Или что-то дало тебе?! Вильгельму Карловичу становилось не по себе, не по компании: Мишель, ожесточась, правил разговор не к тому берегу. Скрытой ехидцей успокаивая себя, пошутил: — Все справедливо, Михаил Карлович.

Вы ведь ходили Аполлоном показать себя новым землям. Может быть, память о вас сохранилась в сердцах туземок?! Мишель будто споткнулся, а застолье ничего не поняло. Преображенный, нетутошный, пояснил непосвященным: — В девятнадцатом году я ходил в Ледовитый океан к берегам Новой Земли, а потом на шлюпе «Аполлон» на целых три года из Кронштадта через Бразилию ушел на Камчатку, на острова Русской Америки Горница обмерла.

Пахнуло такими просторами, такой грандиозностью мира! Только тикали ходики да свиристел за печью сверчок. Изумленные рты разверзли невозмутимость бород и усов. Анна Степановна даже отодвинулась — в лице ни кровинки: «Да сизый ты мой голубок! Доброй славе-то до порога, худой — за порог», — наговаривает на себя под хмельком-то. Похвальбу по всему Баргузину разнесут нонче же. Рай христов или ад антихристов?!

Мишель подобрался, острожал, чудилось: не в красной рубахе сидел — в платье флотского офицера. Оттуда Тихим океаном к Берингову проливу. Будь к нему милостивее судьба, качались бы сейчас на его плечах адмиральские эполеты, играли светом». Ах, как бил в барабан Мишель на Сенатской! Как бил! Гости чесали груди под бородами, с насупленною сосредоточенностью упирали взгляды в столы.

Лишь конвоир, не пьянея, опрокидывал стакан за стаканом да похрустывал огурцом. Но суда оказались бессильными против полярных льдов Их суда встречались в далеких океанах, имя девушки звучало над пенными валами их. Северный путь открыт не был, но новые земли, новые виды растений — да Отзыва Морского штаба о своей экспедиции я не слышал, о васильевской же сказано: совершена с успехом, принадлежит к числу знаменитейших в сем роде как по трудностям, встречаемым мореплавателями, так и по учиненным им наблюдениям и тем открытиям, которые шлюпами, ему вверенными, сделаны к чести императорского российского флага Но слова получаются: — Он достойно служил славе Отечества!

Михайла Карлыч расстегнул ворот рубахи с вышитыми по нему полосками: или душно стало, или на что решился. Никого взглядом не удостоил: — В прошлом году Васильев стал вице-адмиралом.

Но труды его и нашей экспедиций похоронены в шкафах Адмиралтейства, забыты, будто мы никуда не ходили, ничего не сделали Тем закончились мои морские пути. Известен итог и земных: разгром, каторга, ссылка В разные плавания отправлялись мы, братец, оказались в одном. Анна Степановна вдруг разрыдалась: — Да за что вы такие оба бессчастные?!

Прятала лицо в фартук, вздрагивала спиной и плечами, поминала горькую участь, бедных родителей, Бога. В голове же одно стояло: что будет есть, что будет пить, где жить будет?! Квелый да дерганый — не работник. Ой, бедушка на нас с Ми- шенькой. Сами-то еще на ногах не стоим. Гости нахмуренно молчали. Один Никапалыч подал рассудительный голос: — Счастье с бессчастьем на одних санях ездят, двор обо двор живут. Но делова пора ум дает, на безделье дурь в голову лезет. Слова не понравились Вильгельму Карловичу, в них пос- лышалось осуждение того, что они некогда совершили, а это дурно.

Могут забыться экспедиции, 14 декабря — забыться не может. Застолье шумело. Отвыкшего от вина, уставшего с дороги, его скоро сморило — подремывал, вызывая насмешки: — Хорош богатырь, пьян с вина на алтын! Вернувшийся из воспоминаний, Мишель раздирал гуся, жир брызгал на скатерть, тек по рукам под манжеты рубахи, лоснился на губах: — Я видел жизнь дикарей: проста, извечна, без прихотей. В диком Забайкалье мы — что они. Край посуровей, но человек приживется всюду: была бы опора.

Она выставляла локотки, смущалась. Но было видно, ей приятна невоздержанность мужа при посторонних — пусть знают! Ему на ум приходили церковники, он клялся: — Если меня разлучат с женою, пойду в солдаты, попрошусь послать под первую пулю, ибо жизнь мне будет не в жизнь Потерять супругу — большей беды для него не существовало. Утро морозно дымилось над Баргузином.

Тройка конвойной роты ускакала в Россию.

IV — Что, братец, — сказал Мишель. Жизнь-то долгая, — и отвел под жилье брату баню. Ему было все равно где — он на свободе! Как дикарь с Мишелевых островов, ничьему счастью не мешающий, сам для него нуждающийся в самом малом, и оно у него есть — свобода.

Перед ним, жмурящимся на крыльце, чернели на сопках леса, голубая даль неба уходила за них, туда, к границе Китая. Каких просторов хватил, соединил глазами: от Швеции до Поднебесной! Пресветлый Баргузин, деревянный, заштатный, ты лежишь у ног, чтобы стать очевидцем рожденья всемирной славы Что еще нужно пииту?!

Стол у окна, постель — на полке. Гардеробом будет предбанник. Не перетаскивать же вещи туда-сюда по субботам?! Прекрасно, Мишель, прекрасно! Хоть на хвойке, да на своей вольке. Окошко темно и низко, в две дощечки скрипучий столик, но сестре, племянницам, Пушкину письма его — о свободе. Много писем, в каждом — о ней. Почтовые тройки, без понуканий стелясь над дорогой, уносят конверты в Россию — в родовые поместья, в столицы. Восторги и клятвы недавнего узника внушают надежды: Вильгельм не погиб в казематах, воспрянет духом и воспарит.

Еще покажет себя миру этот несчастный Кюхля! Пахнущие дорогим табаком, изысканными духами ответы кружат рассчастливую голову, на лице расправляют морщины. Тонкий ценитель прекрасного на ответных листах не улавливает запахов Третьего отделенья Нескладная птица, обретая себя, чистит поблекшие перья, укладывает крылья потуже, готовясь к взлету, к парению над землею, под небесами. Он ходит по Баргузину, не узнавая знакомых, не запоминая домов — к чему?! Всемирная слава не даст ему долго здесь задержаться.

Запоминает непривычные для уха речения, записывает слова — кроха к крохе, а в тетради прибавляется. Но искра Божия не вспыхивает, не опаляет страниц. Его чистота сродни детской. Она делала его смешным в лицее, пансионе, в свете, Париже. Даже на Петровской. Железо запоров, штыки часовых, пастор — сколько всего по ней протопотало! На воле вольной отдает он накопленную и сохраненную душою нежность малютке — племяннице Аннушке. По талому снегу двора ходит с ней на руках, знакомит с миром.

Учит первым словам: — Ма-а-ма. Беззубый рот улыбается, пускает восторженные пузыри. В мать белокура и голубоглаза, еще не умеющая ходить-говорить, она уже изящна, проказлива, великосветски шаловлива, замечает он.

И обещает быть умницей Шлепает стенку, ударившись о нее, но переживая за наказанную — целует и гладит. Великодушна, не скупа: раздает свои лакомства собаке и кошке, и радостно видеть ей, как благодарно принимаются ими ее благодеяния. Он влюблен в Аннушку. Но и она в него влюблена.

Он окружен любовью всех, он уважаем! Анна Степановна, кажется ему, с благодарностью приняла позволения ухаживать за ним: сменяет скатерку на столике перед ужином, по субботам выносит в предбанник постельное белье.

Кормит, поит. Проста и добра. Он ее слов не слышит: «Нет, Мишенька, мы с тобой каторжане, а тут баре — с готовенького на готовенькое, черного хлебца не хочут, подай беленького. Твой братец — и слово твое последнее…» Она величаво, но уважительно кланяется, в поясе не сгибается, лишь голову наклоняет — глаз не показывает, но и не прячет Он ложился в сырую постель, дышал сырым воздухом — баня парная.

Натруждал при свечке глаза — лежбище, не жилище. Помилуй Бог, такая мелочь. Он на свободе! Искра Божия не вспыхивает, не опаляет страниц, но он много читает, настраивает слух: слон, наступивший на ухо, лишил человека не только судьбы музыканта, но и поэта На его ухо, на его судьбу наступил слон по имени единоправие Поэзия — искусство искусств.

Ее отыскивают в музыке, в живописи — но им никогда не сравняться с нею! Мишель к нему не заглядывает: на пашне, в лесу, на покосе. А у него Муза не мимоходом, уже с гостеваньем бывает. После Лицея свое чиновничество Кюхельбекер воспринимал как временное состояние: оперится, расправит крылья и За «и» — покоренный мир изящной словесности, вообще, покоренный мир, всесветная слава… При первом случае уходит в отставку, едет за границу.

Над нивою пиитических грез, над жизнью нависают тучи с молниями и громами. Нет ни литературного хлеба, ни чиновничьего. И служить в Баргузине негде. А крестьянский труд не под силу. На подворье у брата он как бесспросный вольноопределяющийся. Его встревания — невпопад. Придет мысль помочь Мишелю — забудет на сенокосе лошадь.

Анна Степановна и глазом не моргнет; расстелет скатерку, ужин поставит, взобьет постель на полке. Она, наверное, не моргнет глазом, если он забудет голову, с одним картузом вернется. Понимает — человек Божиим промыслом обречен на великое А Мишель — хваткий, двужильный, ко всякому делу руки приучены.

Едкой насмешкою над собою вспоминается ему давнее письмо к царю: «Если брат мой, лейтенант гвардейского экипажа Михаил Кюхельбекер, содержится здесь же в крепости, да дозволено нам будет находиться в одной и той же комнате.

Он здоровья слабого: утешений, которых я и здесь нахожу, по незаслуженной милости Божьей, в поэзии не имеет, а сверх того нраву печального и задумчивого В чужое счастье не въедешь. Он тайно влюблен в невестку. Полноте удовлетворения от общения с нею мешает ее неграмотность.

Но то, чего они с братом лишились после Сенатской, утрачено навсегда, двери к иному счастью закрыты, входят в те, что не заперты. Грамота Анне Степановне не дается.

Мишель загадочно попоглядывал на него как-то денька два — и решился: — Вильгельм, у тебя опыт. Займись ею. Учу бурятских детей — на лету ловят, а перед нею — хоть волоком волоки. В голосе безразличие, но надежда смягчает его резкость, независимо проступает в глазах: к прежней жизни возвращения нет, но хоть что-то из нее в нынешней повседневности иметь надо бы.

Блюла бы детей, верила в Бога да управлялась с хозяйством. А это у нее получается — разговор по всему Баргузину. И не заметишь, как станет могущей грамоте! Все при деле будешь. Намека в его словах он не уловил. Затрепетало сердце, гулкими токами бросилось по артериям: он теперь сможет бывать рядом с любимой женщиной.

Она неприкасаема, но кто ему запретит любить ее?! У Анны Степановны черны загорелые руки и шея, белозуба улыбка, огромны голубые глаза. Что природой дано, то не отнимешь.

Счастливец Мишель! Она оказалась способной усвоить только аз, буки, веди Оставлять же при чтении лишь начальные буквы в этих словах не решалась. Напрягалась лицом, не отрывая от страницы пальца, читала тяжело, сложно, например, слово «баба»: — Буки аз буки аз От напряжения лицо становилось еще красивее. Ихнева мне ничего не надо Грамоте, видать, не мерекать», — думала. Но не о Мишеньке, он каторжанин.

В душевном неуюте, прекрасная и спокойная, однажды смела со стола все его буковки вместе с букварями: — Не могу ладом в толк взять! И так на него посмотрела, что он засомневался: не глупостью ли занимается.

Да и все человечество?! Однако ученицу оправдывал: «Может, потому, что беременна?! Он все не может привыкнуть, надышаться ею. Письма его в Россию легки, не без иронии: «Благодарю вас, милые мои, за щегольской халат: я теперь в нем пишу Одно только: он слишком для меня хорош.

За одеяло я также целую ваши ручки. А за- тем опять просьба: месяца четыре тому назад матушка прислала мне чулки; к несчастью, прачка изволила их утопить почти все в реке, так что теперь я и брат почти босы.

Снабдите же нас, друзья мои, опять носками Ему хорошо за столиком, хорошо душе, широко. Он не погибнет: что ни человек — опора. Мир — опора! Внимание привлекает громкий разговор во дворе: — Мы долго будем держать лишний рот в доме?

Но о ком она, Боже правый?! Только Мишель может быть во дворе, только об одном человеке могут они разговаривать Брат возмутится и встанет на его защиту Стук навешиваемых под крышу сарая грабель, стук укладываемых на поветь вил. Непродолжительное беззвучие — и размеренное шарканье метлы по земляному полу двора.

Образумится — за дело возьмется. С утра до ночи головой в сундуке. Книги да письма. Шарканье метлы прекратилось.

Они, наверное, подмигнули друг другу. Знали: он все слышит. Лелея высокие надежды, он забыл, что живет в подневольной России, где, чтобы выжить, цепляются за жизнь всем, чем можно, во имя выживания, как прищемленное пресмыкающееся, лишаются частей тела и — что страшнее — души А он: дайте, пришлите, снабдите Или ему так и не подняться, не распрямиться?!

V Аннушка замахала на него ручонками, строгие глазки сделала. Он понял: умела бы говорить, сказала: «Уйди, нехороший дядя! Он еще не лишался друзей таким образом.

В его окошке вечерней свечи не горело. На жестком полке, вытянув ноги на каменку, лицом к темному потолку лежал он и думал. От Поднебесной до Швеции непостижимо прекрасная раскинулась Родина. Не со словом, не со словами рифмуется ее имя — с судьбами человечества Росы и синь — душа захлебывается. С чувством одного человека для нее нет рифмы, только с чувствами человечества Но в светлых пространствах от Поднебесной до Швеции живут не миллионы граждан — миллионы людей самих по себе, одиночек.

Кто их теперь попытается собрать воедино?! Непомерный разобщенный труд во имя продления никчемного существования в этом мире — удел каждого. И каждому ясно: он один может постоять за себя Только верха объединены, но тем же началом — выжить. Не красотою Россия им родина, но богатством. Чем выше сан, тем больше ухватывают. И не Россия она для них — Романовия, Бенкендорфия Просто переименовать не решаются.

Темный потолок слился с теменью ночи, в непроглядном мраке потонули пространства, но гуще, плотнее темень окутала сердце. Непригодный к труду, он не меж тех, кто хватается — меж тех, кто хватает. Пусть бы лишь сам он сознавал себя им, — помня о высшем предназначении, со временем, может быть, приглушил бы в себе оскорбительное чувство. Но Анна Степановна, брат во всеуслышание гонят его со двора, указывают пальцем — лишний рот.

Анна Степановна Анной Степановной, но Мишель! Длинная, до колен, холстяная рубаха, побуревшая от пота, обвисая, делала его похожим на журавля. Журавлиными были движения — изломанно-медленными. Бессонною ночью, изнурившею уничижительными сомнениями, подвиг он душу поступиться тщеславными надеждами, смириться с долей, стать как все, и умилился: непорочен, чист перед Богом. Суть христианской морали — его суть, своею благочестивостью он обязан ей. Лопата ширяла по межгрядью гороха и табака, горчицы и свеклы, разрубала переплетения стеблей, сгребала в кучу, подхватывала и отбрасывала к пряслу.

Три-четыре дня работы — огород превратится в райские кущи. Баргузин только-только захлопал дверьми, калитками, только-только взялся за грабли, лопаты, тяпки, а он уже приустал, сел на огуречную грядку, сооруженную из навоза с лунками чернозема — скелет-скелетом, помешанные глаза выкатил.

Ныло плечо, простреленное кавказской пулей Не физический труд пугает — неспособность им заниматься». Мишель прочастил легким шажком по межгрядьям, жестко стянул на лице кожу: — Пришла баба поахать, а пришлось охнуть. Чтобы ноги твоей больше здесь не было! Задергались губы, глаза захлопали. Но спокойного тона не получилось. Берег мое уединение?!

Забот полон рот, а тут еще эта забота». Удивился себе: вроде брат не брат. Сказал: — Что же, давай постигать науку, жизнь-то долгая, — вместил в довольный взгляд огородное хозяйство, глаза оттаяли. Климат и почва, навоз и известь, взрыхление и подсыпка, окучивание и поливка Мишель не рассказывал, читал лекцию.

Он понятливо кивал, понятливо разминал в ладонях землю, понятливо вырывал сорняк Отныне он будет в огороде с утра до вечера, но с умом в огороде! Не нахлебник — помощник. Гошка Бурый, сосед, кедровым чурбаком сбитый крепыш, налег квадратною грудью на изгородь: — Поди-ка сюда, Божий угодник! Я кое-что по своему сомышлению держу. Глаза у Гошки молоды, вороваты, сальны.

Для пущего резону — ямочки на щеках. Нет гибельней мужика для баргузинской бабы. Не то осуждали, не то одобряли — Баргузин для Вильгельма Карловича не раскрывался, оставался замкнут. Когда серьезен, когда насмешлив — не понять. Дела его темны. Подобрав подол рубахи, чтоб от ботвы не намокла, подошел к соседу, поставил локти на жерди: — Какое дело?! Он представляется себе заправским крестьянином, рачительным, знающим, что, где и как в хозяйстве лежит, чего в хозяйстве недостает, какие исправленья требуются.

На лице самостоятельность и ответственность. Гошка наполняется уверенностью: удача сама идет в руки. Заиграл ямочками, заблестел вороватыми глазами, всем видом показывая, какой он доброжелатель, как готов всегда оказать услугу.

Гляжу, работник упорчивый, а живет не по-людски, в бане. Какого рожна?! Купи у меня дом. А сам-то где жить будешь? К своему подбивал-скланивал: — Продаю новый дом. Ужель не видел?! Сам бы жил, да жениться раздумал Айда покажу.

Не знал и не видел. Баргузин не его город. Пусть поселение, царская воля, но отсюда надо выбираться к живым людям, не уткнутым в землю глазами, но познающим мир.

Уткнутые в землю не знают неба. Это он постиг на межгрядьях братниного огорода. Ходить далеко не потребовалось: за два переулка стоял сруб-пятистенка о десяти венцах, положенных на мох. Горелая тайга подходит вплотную, горелый кочкарник. Да два необитаемых переулка. Если и огорода не будет, никто не попрекнет, участок за десять лет не раскорчуешь Смущает недостроенность дома. Он мнется: — Да, но Гошка вскакивает на стену сруба, размахивает руками, показывая: — Туточки кухня, туточки горенка, туточки спаленка И самому место есть, и есть куда привести жену.

Ямочки заиграли, задергался правый глаз, вернее, правое веко; оно и раньше дергалось, но за этим смысла не виделось. Сейчас же что-то вроде подвоха мерещилось: — Надо подумать Для него подумать — значит, посоветоваться с Мишелем. Хотя и без советов ясно: надо уходить из нахлебников, уходить из бани — перед людьми совестно. Михайла Карлыч с женою не приезжали двое суток с покоса и на третьи остались.

Гошка с румянцем на щеках, с блеском в глазах, под турахом, заполнил собою баню с предбанником — телом и голосом. Вытащил водку — четверть — и огурцы на закуску. Вильгельм Карлович вина-то пил мало, о водке и помнить забыл: гостенек управлялся.

А вдруг неделю пробудут. А ты к тому времени можешь сруб подвести под крышу. Торговались недолго. Четыреста пятьдесят — и по рукам. Торговаться-рядиться непривычно и неудобно: как ни порядочен сосед, а скажи что не так — по всему Баргузину разнесется, насмешек не обобраться. У мужика должна быть твердость внутри, — веселился Бурый, управляясь со снедью и четвертью. Вильгельм Карлович любовался его силой и красотой, воодушевясь, сам водки отведал и огурчиком закусил, вытер рукавом губы — повторял гостя, будто тем сил от него набирался.

Смотрел влюбленно: «О таких, видать, говорят: пьян да умен, два угодья в нем На Мишеле не было лица: желваки на щеках играли. Сжимались кулаки. Хоть это запомни. Сруб стоит вдвое дешевле Где денег возьмешь?!

Вильгельм Карлович обеими руками грохнул о стол. До каких пор его будут учить, помыкать им?! Но слова не образовывались: гримасы, одна безобразней другой, ломали лицо Он действительно поспешил.

Плотники сложить дом обещали наискорейше, да на чем вывезти бревна из лесу: у Мишеля лошади нет, другие хозяева денег требуют, а у него ни гроша. Искупая вину перед родственниками, перед собою, дотемна не выходит из огорода — Анна Степановна им довольна.

Но ему еще надо бревна таскать из делянки — четыре версты! Привязывать за комель веревку, впрягаться — по два-три дня во- лочь Не выдержав, взывает: — Егорка! Я много переплатил тебе Помоги вывезти! Натаскавшись из лесу бревен, накопавшись в огороде лопатой, он падал замертно на полок в жалком своем жилище.

Ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Над ним не было тюремного свода, за дверью не перешептывались часовые, не мерцали в коридорном свете штыки, но жизнь казалась каторжной. Времени для литературы не оставалось. Он начинал жалеть о тюремной камере, где был свободен его дух, где он был ближе к идеалу, поэзии, к вере Верстовыми столбами выстраивались стихотворения, дорогами ложились поэмы.

Ему не из чего делать свою всесветную славу! Воля вольная сошлась клином. Да нет же! Все не совсем так! Сколько можно брюзжать?! Начатая в каземате, оконченная здесь, в журнал Александра Сергеевича уходит ученейшая статья — «Поэзия и проза». Уходит, чтобы осесть в сейфах Третьего отделения. VI Солнце всходило и заходило, но солнечных дней не было. Аннушка не стояла в окне, на баню его не смотрела — навсегда отучили. В камере рядом было близкое живое существо, белоснежный Василь Васильич Коцеус, здесь — никого.

Он закрывает глаза, творит святую молитву. Им в детские годы был даден зарок не строить планов на будущее: они воздушные замки, карточные домики, малейшее дуновенье — развалятся. Непроизвольно, но ему всегда удавалось нарушать его. Как жить, не представив завтрашнего дня?!.. Ни одного ожидания не сбылось, ни одной мечты не осуществилось. Наоборот, задуманное оборачивалось против. Воздушные замки, карточные домики — от малой малости до судьбы. Смятение и воспоминанья тянули туда, куда всего-то ничего времени назад не хотелось оглядываться Грешен человек, нарушающий данный себе обет, грешен и жалок Ему бы сплевывать трижды, загадывая на завтрашний день, паче — на послезавтрашний.

Своему Коцеусу на новый, тысяча восемьсот тридцать четвертый год заказал он ошейник красного бархата, что при белизне его шеи служило бы к украшению и возбуждению в нем благородного честолюбия. Не утерпев — шутка ли целый месяц хранить тайну от единственного товарища?! Товарищ и ухом не повел — сидел в яме, выбитой в скальном грунте для выхода казематного окна, немигающие янтарные глаза вперял в хозяина.

Меня не слушаешь — куда ни шло, но теперь уже восьмой час как прозябаешь, а погода — упаси боже! Хоть Кисаньки-Васеньки, хоть Васеньки-Кисаньки — молчит. Он заглянул на месяц вперед, задумав новогодний подарок, — и Васьки не стало. Ни Баргузина, ни далей от Поднебесной до Швеции — только Свеаборг, только тот день. Васька не хотел уходить с колен, жался, пригревшись. Он ему выговаривал: — Балбес-балбесом ты у меня, есть перестал, гулять не выгонишь, а через две недели праздник.

Тебе надо выглядеть свежим и молодым, соответствующим подарку, ты же, как старый дед, бурчишь под нос да жмуришься. Кот не внимал доводам, жался. Он скинул упрямца на пол: — Есть тебя не заставишь, но погулять-то ты у меня погуляешь. Раздосадованный, оскорбленный, задул лампаду, на матрац, подбив под голову подушку, улегся: «Несносная тварь! Ни пряником тебя, ни кнутом — все сам по себе. Сколько ни колотил, ни выбрасывал!

Из тебя никогда не получится послушного существа. А Васька утром мертв Стыдно сказать, о чем он тогда горевал: есть принесут — поделиться не с кем, слово придет — сказать некому.

Со священником разве слова?! Они начинали издалека, говорили намеками. Вечернее небо, подсвеченное закатом, начинало показывать звезды: яркие — на небосклоне, тусклые — выше. Он сидел на бревне в дареном халате с бархатным воротником, отдыхал, вытянув ноги, лопатками упираясь в стену сарая. Мишель охапками — это тебе не сено, чтобы поддевать вилами! Анна Степановна, звеня молочными струями о дно подойника, подхватывала: — Не скажи!

Который месяц, а ни к Любке Художитковой, ни к Варьке Ожгибесовой Ваши в округе все переженились Он перекатывал грустные глаза, не отзывался. Какая даль разделяет их, какое непонимание!

Брату известен его взгляд на отношения между мужчиной и женщиной, но молчит, а его имя связывают с именами женщин, доступных «всему Баргузину». Не совестятся или намеренно оскорбляют?! Разуверившись в понятливости пииты, Мишель присел рядышком: — Прости, но мы думаем, тебе надо жениться. У наших товарищей действительно у всех есть жены.

В голове затокало, разбежались слова. Значит, все-таки лишний рот. Десять тысяч верст отмахано, чтобы услышать это. Ни старанье его, ни попытки разделить общий труд не учтены дорогими родственниками Додумывать дальше не стоило: мысли неизбежно затронули бы святость родственных уз Понурый, медленный, побрел в свою баньку; в небо, к Богу, не поднимал глаз — там было черное солнце.

Твое единоправие разобщило их, нет ни во что веры. Ничего не осталось святого! Каждый готов добить каждого, забросать камнями». Мысль противоречила недавней уверенности в доброжелательности к нему всего сущего, и становилась главенствующей. Оконце мало давало света, низкий потолок пригибал. Женитьба — как избавленье от лишнего рта. Им нет дела до его чувств, до его мыслей и пониманий. Гонят как нищенку-попрошайку со двора и ждут, как побыстрее захлопнуть калитку.

Хоть к художитковым, хоть к ожгибесовым… старое между- словие не вспоминают: жениться не напасть, кабы, женившись, не пропасть. А может быть, они правы. Дикарь шел на дым родного очага — к отцу, к матери, к братьям-сестрам. Что же он очага не разложит?! Не будет женщины, хлопочущей у огня, детей, всползающих на колени, не будет?!

Но только не механическое соединение! В иной жизни он не был обделен вниманьем прекрасного пола. Влюблялись в него, и он был влюблен; не в кого-нибудь — в Авдотью Тимофеевну, родственницу Пушкина, Александра Великого! Он легко переносится в прошлое.

Баргузин, деревянный, заштатный с заштатными душами, заштатными взглядами — канул в небытие, растворился. Исчезли расстояния, годы Голубая комнатка да они, влюбленные: он в кресле, она — на софе. За дверью невнятная музыка, невнятный говор, за окнами — Огородники. Большой мир его от края до края. Он известен, молод, галантен.

Известность дуэльная, взбалмошная — скандальная; галантность — врожденная; а молодость — двадцать пять лет. Личико Авдотьи Тимофеевны — молодой месяц. Волосы уложены высоко и строго. Зеленые глаза в длинных ресницах детски доверчивы, откровенны. На мизервом носике туго натянута кожа. Крошечные ноздри. Свежие губы полны, своенравны. На тоненькой шейке от биенья артерий подрагивает светом тоненькая золотая цепочка.

Право на смелость в обращенье заслужено им давним знакомством, многими часами, проведенными вместе. Она закрывается веером в счастливом смущении. Долгие уединения могут навлечь подозрение на чистоту наших взаимоотношений. И встает, подав руку в перчатке. Шевелит веером над вырезом платья, там, где стекает в ложбинку золотая цепочка, говорит: — Ваши слова принимаю как предложение руки и сердца.

Так знайте, я ничьей, кроме вас, женою не стану Вышгородская в Ревеле, Свеаборгская в Финляндии Лежа на грязных сырых матрацах, подбивая под голову соломенную подушку, он верил и сомневался: было или приснилось?! Он — в черном фраке, и она — ослепительная. С цепочкой, стекающею в ложбинку. Он загадал наперед свое счастье, нарушил данный в детские годы зарок. За окнами Огородники, желтая листва, красная гроздь рябины.

Те же зеленые виноградины глаз, только в бурых прожилках. И не мечтательный взгляд — занавешенно-темный, за ним — беспощадная правда опыта прожитой жизни. Матушка зябко повела плечами под накинутой шалью: — Вы оба нищи!

И ограничилась этим. Тысяча восемьсот двадцать второй год. Тысяча восемьсот двадцать третий… тысяча восемьсот двадцать четвертый Ныне тридцать шестой. Окно затемнело, он зажег свечу. Авдотья Тимофеевна — без надежд, пусть с трепетом, но без веры в чудо — его нареченная, а он — свободен. Он не позовет, нет, лишь напомнит о себе. Перо отказывалось писать, брызгало кляксами, скрипело, но, цепляющийся за соломинку, он брал новый и новый листок Среди многих писем, тайными путями достигших Москвы в тот день, было и его письмо.

Ей уже не пятнадцать, ей двадцать девять. Листы из сибирского конверта разложены в голубой комнатке по подоконникам, креслам, лежат на софе. Быть верной слову нетрудно — прекрасно. Господь все видит, все слышит, все знает: верность будет отблагодарена. Ей словно снова пятнадцать. Вильгельм Карлович! Никто, кроме нее, не поймет, не защитит его в этой жизни! Она стучится в двери царских палат — и они отворяются. Николай, из пол-оборота становясь в гранитный профиль, свинцовым взглядом успел-таки скользнуть туда, где терялась в ложбинке тоненькая струйка золота.

В Сибирь не позволяю: она вас сломит. Детей можно рожать и здесь. А там легкомыслие вам подобных обрекает их на страданье. Вы об агнцах Божиих не думаете, я — обязан! Она опустила вуальку, прямая, зазвенела каблучками по мраморному полу. Его величество усмехнулись: «Якобинка!? Статья осталась безответной. Безответным — письмо. VII «Царапает, царапает с утра до ночи, глядишь, и выцарапает чего-нибудь.

Бабы сказывают — этим, с царапалкой, деньги больше базарных платят, абы складно выходило». Анна Степановна, голорукая, матовая, управлялась с квашней. Тесто прилипало к пальцам, тянулось. Она отрывала его резкими взмахами, поправляла плечом прядь, выбивавшуюся из-под платка, размышляла.

Аннушка, поднимаясь с четверенек, томительно-сладко прикасалась щекою к ноге, спотыкливыми ручонками загребала мамин подол: — Отстань, кумова дочка! Руки в тесте, не отцепишь, а мешает, потому словом попугивает. Аннушка послушно опускается на пол, шлеп-шлеп ручонками по половицам — убирается восвояси.

Барином посередь двора усядется, знай себе запоплевывает орешками, а то и вовсе в Расею утянется; старики говорят: коли деньги при бедре, ниотколь не быть беде.

Ни во что нас, земляных да навозных, выставит». Мысли и ночью не давали покоя. Может, денег дадут за них. Обоим с братцем бы соединиться, а то ведь он гуся своего вперед жарить толкает.

В нынешней жизни талантом за так деньгу не выбьешь — подходец нужен, — понял он ее переживания. Неостывшими размягченными губами чмокнула в висок: — Подумай, Мишенька, подумай.

Ее глаза наливались небесною синевою, уважительно теплели в подрагивающих ресницах: Мишенька, до петухов встав, сидел в исподнем над давно заброшенными листами, довольный, пощелкивал пальцами. Авдотья Тимофеевна звездочкой светила издали, недоступная, звала, но он понимал: ее никогда в его жизни не будет.

Бабочкой-однодневкой опалил крылышками об ее пламя — и умер. А звезде гореть да гореть. Император гранитной спиною разделил их, вынудил порознь существовать ей, живой, и ему, мертвому.

Низки окошко, столик, скамья, удобен полок — на него можно откинуться. Откуда столько жизни в Мишеле?! Жена, хозяйство, ребенок?! А у него ничего этого нет и не будет. Но есть поэзия. Не бабочки мы все же на огонь! И вновь судьбу благословить готов я В красной рубахе, перепоясанной черным шнурочком, в сапогах, протертых бархотной тряпочкой, постоянно носимою при себе, Мишель вошел, не пригнув головы, жилистый, будто вырезанный из сухого корня.

Присел на скамеечку. Чрезвычайное происшествие, не иначе. Ни делами его, ни сегодняшним днем, ни завтрашним брат не интересуется.

Соберись уйти в монастырь, покусись в мыслях на самоубийство — не почувствует, не предупредит, не узнает. Ему одно — выгода. Мишель, уставив руки в колени, заговорил о неведомом себе, о непредполагаемом. Лицо заиграло желчью и желваками. Невыносимым сделался взгляд — прямым как шпага: — Знаниями.

Но более образованием. Знания получены бесплатно, мы ими бесплатно делимся. Образование же должно приносить доход. Это о нем, о его поэзии. Знаниями брат считает почерпнутое из книг, образованием — развившееся от воздействия знаний. Он прав в рассуждении дохода — кто о нем не печется, но как выйти в печать? Сколько бесплодных попыток предпринято! Лавров в своей книге «Народники-пропагандисты», но эта книга писалась задолго до революции г.

Вот почему о многом Лавров не имел возможности говорить в печати. Вопомям хотя бы вопрос о воз- никновении журнала «Вперед! Правда, эти вопросы и после появления воспоминаний Н. Кулябко-Корецкого остаются невыясненными, но эти вос- поминания имеют ценность вследствие того, что они дают ответ на некоторые другие вопросы, связанные с журналом Лаврова, — например, на вопрос о персональном составе той группы, которая 7 принимала участие в издании «Вперед!

Вот маленький, но весьма показательный пример. Возьмем словарь «Деятелей революционного движе- ния в России», издаваемый Всесоюзным обществом полит- каторжан и ссылыно-поселенцев. Казалось бы, биографии Воща- ккиа в нем не могло бы не быть. Чем это объясняется? Тем, что ни мемуаристы, ни документы архива III Отделения, на которых основан словарь, не дают никаких сведений о Воща- кине.

То же самое можно сказать и о другом работнике «. Впе- ред! Кулябко-Корецкий, — о Янцыне. То же самое, что о работниках «Вперед! Ку л ябко-Кор ецкого ее состав выясняется для нас. Плеханов, Н. Русанов, О. Аптек- ман, И. Джабадари и некоторые другие. Мало этого: даже поли- тическая физиономия кружка лавристов не вполне для нас ясна. Большинство мемуаристов, описывая петербургских лаври- стов, изображает их как людей, внутренне чуждых революцион- ному движению. Эти верные ученики Лаврова ограничив али свою деятельность «усиленной подготовкою» самих себя к буду- щему да кое-какими попытками пропаганды среди рабочих.

По свидетельству Г. Недаром их учитель П. Лавров, по свидетельству Л. Дейча, говорил о них: «Я не лаврист; я давно не имею ничего общего с лицами, носящими эту кличку: своим поведением они скомпро- метировали и себя, и меня». Такую оценку петербургских лавристов можно найти в ме- муарах многих семидесятников. До некоторой степени она находит себе подтверждение и в воспоминаниях Н.

Кулябко- Корецкого. В конце своей книги он свидетельствует, что лаври- сты сохранили навсегда верность своим идеалам. Очевидно, эти идеалы были таковы, что не мешали им оставить ряды рево- люционеров и всецело отдаться занятиям, может быть, и весьма почтенным, но к революционной борьбе отношения не имеющим.

Очевидно, для них та пропаганда, которую они вели среди рабочих, была только эпизодом их жизни в студенческие годы. Конечно, революционная пропаганда, которую в моло- дости вели эти люди, при таких условиях не могла иметь боль- шого значения в развитии революционного движения.

Однако, те же самые мемуаристы, на которых мы ссылались выше, иногда совершенно иначе расценивают роль лавристов. Так, напр. Дело в том, что лавристы, ведя пропаганду среди рабочих, уделяли много внимания деятельности германской социал-демократии. Плеханов признает, что лавристы изображали западно-европейское рабочее движение и работу I Интернационала не в таком превратном виде, как бакунисты.

Мало этого: Плеханов готов признать, что «если в программе образовавшегося зимою — гг. Северно-Русского Рабочего Союза сильно слышалась социал- демократическая нота, то это, кажется, в значительной степени нужно приписать влиянию лавристов». Таким образом, вопрос о роли лавристов в развитии нашего рабочего движения до сих нор остается недостаточно выяснен- ным и спорным.

В последнее время среди некоторых историков замечается тенденция рассматривать петербургских. К сожалению, воспоминания Н. Кулябко-Корецкого, — может быть, потому, что автор их бывал в Петербурге только наездами, — не разрешают спорного вопроса о значении пропа- ганды лавристов среди рабочих. Не дают они материала и для выяснения социально-политической программы лавристов и их отношения к боевым вопросам тогдашней революционной жизни.

Однако, и те сведения, которые Н. Кулябко-Корецкий дает о составе кружка лавристов и о его деятельности, представляют значительный интерес для истории нашего революционного движения. Вот почему, несмотря на обильную мемуарную литературу по эпохе х годов, воспоминания Н. Кулябко-Корецкого вполне заслуживают опубликования.

Дешевую, скромно меблированную комнатку в одно окошко на юг я быстро нашел за 1 7 франков, т. Прелесть найденной мною по столь дешевой цене квартиры заключалась в том, что небольшой деревянный швейцарского типа домик в три этажа с мезонином расположен был не по ули- це, а в глубине фруктового садика.

Население домика, состояло из мелкого, скромного люда: ремесленников, приказчиков, низших служащих, прачек и т. Все мужское взрослое население и дети школьного возраста с утра уходили из дому, и в нем оставались только женщины. В этой удачно избранной и очень удобной для научных за- нятий квартире я благополучно прожил почти целый год вплоть до окончательного своего выезда из Цюриха. Наскоро устроившись на новосельи, я в тот же первый день по приезде в Цюрих отправился в поиски библиотеки русских цюрихских студентов, о книжном богатстве которой я слышал хвалебные отзывы еще в Гейдельберге и Лейпциге.

Их легко было сразу отличить от осталь- ных прохожих по небрежному костюму, громкой речи, оживлен- ной обильной жестикуляцией, по длинной шевелюре большин- ства мужчин и, напротив того, по стриженым волосам многих из молодых женщин. Здесь имелись налицо, кроме столичных русских газет и журналов, еще и многие провинци- альные газеты, с берегов Волги, из Одессы, Кавказа и т.

Молодые люди этих национальностей входили в со- став «русских» студентов, и только поляки держали себя обо- собленно и имели собственные организации. Рус- ские студенты не придерживаются обычаев швейцарских и не- мецких студентов, устраивающих по своим корпорациям кнейиы в местных пивных, и обыкновенно не посещают последних, кроме исключительных случаев.

Не имея ни клуба, ни иного обще- ственного учреждения для своих встреч и очереденых сходок, они по необходимости избрали для этого читальню, с чем усердным читателям газет приходилось мириться и что вскоре, как это будет изложено далее, привело к мысли о приобретении в Цюри- хе собственного дома, в котором можно бы было расположиться удобнее, согласно обычаям далекой родины.

Вторая комната этого помещения отведена была собствен- но под библиотеку, т. Беглый обзор книгохранилища убедил меня, что библио- тека может быть причислена к разряду довольно богатых.

Как я узнал постепенно впоследствии, библиотеку эту осно- вал за несколько лет до моего приезда русский эмигрант Роос; под псевдонимом этим скрывался Михаил Петрович Сажин, осуж- денный по возвращении в Россию на каторгу, перенесший жесто- кое заключение в одной из центральных каторжных тюрем, же- нившийся затем, будучи на поселении в Сибири, на одной из сестер Фигнер, а по восстановлении прав служивший некоторое время в компании «Надежда», а затем в Петербурге при редак- ции «Русского Богатства» секретарем или казначеем 1.

Будучи ближайшим другом, сотрудником и, можно сказать, правою рукою Михаила Александровича Бакунина по его де- ятельности среди русских революционеров, Росс основал эту би- блиотеку, как я узнал только впоследствии, с специальной целью распространения бакунинских идей среди русской моло- дежи; но по мере скопления в Цюрихе русских студентов и сту- денток она постепенно превратилась в библиотеку русских сту- дентов, официально была так переименована и под этим флагом получала из России от издателей и авторов большое количество периодических изданий и книг бесплатно или по пониженной це- не, что в связи с крупными доходами от многочисленных або- нентов, доходивших до душ, способствовало ее быстрому обогащению.

Самоцветная полоса Урала. Часть 1. Тайны Невьянского некрополя...

Заявив, что, прибыв в Цюрих с целью слушать некоторые лекции в университете, я спешу за- писаться в число абонентов библиотеки, чтобы использовать ее умственные богатства, я встретил в администрации ее не толь- ко любезный, но вполне ласковый и сердечный прием. Можно было удивляться, что в таком нежном, болезненном, почти чахоточном тельце могло заклю- чаться столько пламенной энергии, которая, как порок, загоралась в нем, как только его охватывала и поглощала какая-либо идея.

По тщедушной своей внешности и по быстро вспыхивавшему го- рячему темпераменту Смирнов настолько сильно напоминал Вис- сариона Белинского, что его Нередко называли «неистовым Ва- лерьяном». Уроженец Москвы, сын инспектора гимназии, он по- лучил первоначальное образование в гимназии, помещавшейся на Гороховом поле, в Басманной части г. Москвы, и по ее окончании в 1 ,г. Временно, впредь до суда, освобожденный из тюрьмы, он, не дождавшись суда, эмигриро- вал в Швейцарию вместе с двумя товарищами — Александром Эльсницем и Владимиром Гольштейном, которые вскоре стали деятельными последователями Бакунина, а затем окончили свою жизненную карьеру очень популярными практикантами-врача- ми: Эльсниц — в Ницце, а Гольштейн — в Париже 2.

Бутурлин, не рискнувший эмигрировать, вышел из суда без неизлечимой ава- рии; благодаря привлечению к этому процессу он оказался только «недоучившимся» медиком и лишь по прошествии 25 — 30 лет, уже в пятидесятилетием возрасте, вместе со взрослыми своими сыновьями вновь поступил в университет на медицинский фа- культет и получил диплом врача почти стариком.

Жена его, Розалия Христофоровна Идельсон, занимала ме- сто библиотекарши. Это была молодая, красивая и очень изящ- ная брюнетка, небольшого роста, чрезвычайно приветливая и услужливая в обращении с читателями библиотеки. Родилась она в состоятельной еврейской семье в одной из губерний на- шего Западного края.

Окончив курс в местной женской гимна- зии, она заявила желание продолжать образование в высшем учебном заведении, но этому решительно воспротивились ее ро- дители. Жизнь в семье, строго придерживавшейся ветхозавет- ных правил и обычаев, стала совершенно невозможной для мо- лодой девушки, усвоившей в гимназии взгляды, радикально рас- ходившиеся с семейными обычаями. Нашелся мо- лодой человек, по фамилии Идельсон, который явился к ее ро- дителям в качестве жениха, получил согласие родителей и после венца немедленно выдал своей фиктивной жене свободный вид на жительство, по которому она получила заграничный паспорт » и укатила в Цюрих, где и поступила в университет на медицин- ский факультет.

Отсутствие материальной помощи из России вы- нудило ее занять платное место библиотекарши, поглощавшее все ее рабочее время, что на несколько лет задержало окончание ею медицинского образования, а с приездом в Цюрих Лаврова она вместе с Смирновым стала участницей кружка, издававшего за- тем русский социалистический орган «Вперед!

Приехал я в Цюрих в вакационное время, когда в университете , лекций не читалось, й потому я вплотную углубился в чтение книг на русском, фран- цузском и немецком языках. Прежде всего, конечно, я набро- сился на запретную в России русскую эмигрантскую литерату- ру и перечитал абсолютно все, вышедшее из-под пера Герцена и Бакунина, а затем перечитал и изучил все, что имелось в библи- отеке по части политической экономии и социализма.

Чтение этой литературы произвело радикальный переворот в моем мировоззрении и вынудило в корне пересмотреть все раньше выработанные и усвоенные моральные, социальные и по- литические принципы. Мне было тогда уже 26 лет, и я пережил только теперь тот умственный кризис, который обычно, в те времена, переживала русская молодежь в 1 8 — 20 лет и даже раньше, — в.

Не видел я еще никогда «и железных дорог, ни даже газового освещения. Роскошные по архитектуре и монументальные по. С этого времени я стал горячим и в известном смысле слепым поклонником западно-европейской ци- вилизации, но поклонником по преимуществу внешних, наруж- ных форм этой цивилизации.

Обратная сторона медали осталась вне поля моего наблю- дения или, по крайней мере, на заднем, втором плане. Я, конеч- но, знал о существовании пауперизма на Западе, о бедственном положении наемных рабочих, получавших нищенскую заработ- ную плату, о неравномерном распределении земель и вообще бо- гатства между разными классами населения, о растущем мили- таризме, о бедствиях международных войн, затеваемых по пу- стяшным предлогам коронованными и некоронованными власти- телями.

Но все эти язвы казались лишь отдельными пятнами на феерической внешности культурной жизни народов, подобно то- му, как и солнце не без пятен. О социализме я имел весьма смутное представление по ше- сти-восьми страницам университетского учебника, излагавшего 2 Кулябко-Корецкий. Запрещенные сочинения заграничной эмигрантской литературы в мое время не обращались еще в сре- де гимназической и университетской молодежи, по крайней ме- ре в Киеве.

Только в пятом или шестом классе гимназии у меня в руках был один номер Герценовского «Колокола», получен- ный мною для прочтения от студента Вороного, ставшего впо- следствии убежденным поклонником - классицизма в роли дирек- тора гимназии, и более я не помню, чтобы в моем распоряже- нии были другие запретные издания. Среди киевского студен- чества самыми передовыми кружками были поляки, мечтавшие о свободном польском «крулевстве» «от моря и до моря», и украинофилы-хлопоманы, стремившиеся к освобождению от гнета украинской литературы.

Все эти условия создали из меня, по окончании университет- ского учения и при вступлении в жизнь взрослого обществен- ного деятеля, убежденного поклонника западно-европейской культуры и цивилизации с ее недавно народившимся капита- лизмом и конституционным политическим режимом. Опыты практической жизни постепенно подрывали отдель- ные устои этого поверхностно воспринятого мировоззрения.

Разгоревшаяся в году фран- ко-германская война показала, что современные «цивилизован- ные» немцы в жестокостях и насилиях недалеко ушли от своих диких предков времен Аттилы и Валленштейна. Дикая расправа версальцев с коммунарами воскресила картины массового истре- бления инакомыслящих времен Диоклетиана и альбигойских войн. Таким образом уже ко времени приезда в Цюрих прекло- нение мое перед западной цивилизацией и вера "в спасительность конституционного строя и так называемого «правового» порядка были уже значительно подорваны.

С жаром голодного накинулся я прежде всего на сочинения А. Герцена и М. Последний не мог увлечь меня. Другое дело Герцен, которого я стал поглощать с заноем.

Несравненная пре- лесть его публицистического стиля, гуманность воззрений, лю- бовь к народу и ненависть к угнетателям, убийственный сарказм его полемических выходок — все это совершенно меня очаровы- вало.

Разоблачения раздутых либеральных знаменитостей в роде Аедрю-Роллена, Одилона Барро, венгерского «генерала» Кошута и других светил революции го года вылечили меня от пре- клонения как перед конституционной монархией, так и перед бур- жуазной республикой.

Говоря короче, Герцен утверждал, что в тайниках своей души русский народ всегда был и будет убежденным социалистом и приро- жденным атеистом и анархистом. Здесь не место входить в подробный разбор или критику этих воззрений Герцена. Суждение его об атеизме русского народа встретили возражения со стороны тех, кто, напротив того, видел в народе русском избыток внимания именно к религиоз- ным вопросам в ущерб заботам о материальной стороне жизни, называя его «народом-ботоиокателем».

С особенной энергией налег я, немедленно на чтение и изучение первого тома «Капитала» К. Маркса, в России тогда еще почти неизвестного, так как рус- ский перевод этого капитального труда в то время еще подго- товлялся с большими потугами и перерывами сначала Бакуни- ным, затем Лопатиным и, наконец, Даниэльсоном. Глубоко науч- ный анализ экономического строя в капиталистическом обществе, произведенный Марксом в его.

Только после ознакомления с учением Маркса я стал настоящим сознательным социалистом, тогда как до этого, начиная с университетских подов, я был лишь бессознательным социалистом, горячо сочувствующим обездоленному положению угнетенных и обиженных судьбою низших классов населения, но неясно и даже неверно понимающим причины такого угнетения, а в буржуазной формуле: «свобода, равенство и братство» при- знававшим лучшую панацею для искоренения всех социальных несовершенств.

Помню, что еще через месяц или полтора после моего водво- рения в Цюрихе на вопрос профессора политической экономии в Цюрихском университете д-ра Бёмерта — какою отраслью политической экономии я наиболее интересуюсь? Материалистом в области религии я стал уже давно.

Помню, еще тринадцати лет, в третьем классе гимназии, перед одним из экза- менов, опасаясь вынуть неудачный билет, я еще молился богу, прося его чудесного вмешательства в мой экзамен, и хотя он милостиво удовлетворил эту просьбу, но я, неблагодарный, на следующий год, т. Насильственное внедрение официальной обрядности в гимназии и отчасти в университете производило на меня отрицательное действие; я на всю жизнь возненавидел попов, без крайней необходимости, напр.

За два года этой службы я убедился, что попал в такую же клоаку самодуров, невежд, взяточников и укрывателей преступлений, как те, которые изображены Гоголрм в его бессмертных «Мерт- вых душах» и «Ревизоре». Напрасны были мои мечты. За исключением двух-трех симпатичных товарищей, тоже питомцев Киевского университета, почти весь остальной состав моих новых сослуживцев отличался от покинутых мною в Киеве только еще меньшей интеллигентностью и большей раз- вязностью в проявлении своих антисоциальных качеств.

Чуть ли не с первого дня моего приезда на Кавказ я вошел в острый конфликт с прокурорским надзором. Полтора года я горел огнен- ным пламенем в борьбе с прокурором и судом, против меня воз- буждено было судом административное преследование, прекра- щенное.

Тифлисской судебной палатой под председательством известного своим прогрессивным направлением сенатора Егора Павловича Старицкого, с выговором Владикавказскому окруж- ному суду за лицеприятное возбуждение этого дела.

Борьба эта меня довела до того, что я заболел. По медицинскому свиде- тельству моя болезнь названа тифоидальной крупозной плевро- пневмонией.

Изготовление монолитной лестницы // FORUMHOUSE

Долго лежал я при смерти, а встав с постели, получил двухмесячный отпуск за границу для восстановления сил. Главное управле- ние кавказского наместничества не вняло однако моей последней просьбе и уволило меня без прошения «за неявку на службу из отпуска».

И вот я наивно задумал заняться составлением труда монографии, или иосле- дования, или воззвания против нелепостей войны в наш про- возглашаемый гуманным век. И действительно, я начал в сво- бодное от службы время собирать материалы для этого труда: разные статистические данные, изречения мудрецов-миротворцев и т. Конечно, во Владикавказе, где не было ни одной обще- ственной библиотеки, кроме жалких разрозненных коллекций в клубе, при полках и школах, трудно было заняться каким бы то ни было умственным трудом, и из моих фантастических замы- слов ничего не вышло.

Другая идея захватила меня в последние месяцы моего пребывания во Владикавказе до моей болезни. До Миртова я рассматривал современный общественный строй, как более или менее нормаль- ный, создавшийся постепенно из естественных условий истори- ческой жизни человечества и страдающий от единичных отсту- плений и болезненных наростов нормальной правовой жизни, как война, преступления против уголовного кодекса, яенравосудие, взяточничество, казнокрадство и т.

Не против коренных основ современных порядков я считал себя обязанным восставать и вооружаться, а против болезненных на них наростов. Я был ослеплен этими новыми для меня концепциями и чувствовал себя на положении так в свое время осмеянного «кающегося дворянина». Состояние моей души лучше- всего определяется моим письмом к другу и товарищу моих гим- назических лет Владимиру Степановичу Шубе,, по болезни от- ставшему от меня в окончании университета.

Я его убеждал- последовать словам «учителя»: «Возьми крест свой и. Скептик и юморист Шуба, душою предавшийся учению - эпикурейцев, ядовито отвечал: «Я готов итти по стопам учи- теля, но не по дороге в Сольвычегодск». Все изложенные здесь религиозные, философские и мораль- ные переживания моих детских и юношеских лет я старался опи- сать возможно объективнее, отрешившись как от современных своих взглядов, так и от тех, которые несомненно ложились на мой интеллект ,в различные этапы моей долгой и разнообразной духовной жизни.

Я очень хорошо понимаю, как трудно восста- новить в полной точности подобного рода рассуждения, в осо- бенности по прошествии 50, 60 ,и даже 70 лет. Маркса дало мне новый, не только этический, но и строго научный фундамент под мои социали- стические убеждения. Пока таким образом формировались мои новые езгляды, прошли учебные осенние ваканции, и в университете открылся осенний семестр.

Согласно составленному раньше плану моих, занятий, я записался вольнослушателем у трех профессоров: у проф. Бёмерта — на лекции по политической экономии и на практические занятия в. Густава Фогта, родного брата популярного у нас в Росг сии женевского профессора Карла Фогта, — на лекции по фило- софии или энциклопедии права, точно теперь уже не помню; и у проф.

Иоганна Шерра, остроумного и популярного автора, многих книг, частью переведенных с цензурными сокращениями в России, — на лекции по истории XIX века. Однако опыт по- полнения моего университетского образования при содействии цюрихских профессоров оказался неудачен, и я через две-три недели совсем перестал ходить на избранные лекции.

К сожалению, немецкий язык известен мне был лишь настолько, что я мог без труда поддерживать обычный обывательский разговор и почти без помощи словаря мог читать научные сочинения, но недостаточно был напрактикован в этом языке, чтобы вести беседы, а тем более горячие споры по слож- ным научным вопросам. А менаду тем среди участников семина- рия я был единственный русский и притом несколько уже вку- сивший от плодов науки, благодаря чему ко мне нередко и сам профессор, и его слушатели обращались с просьбами осветить предмет беседы с точки зрения условий русской жизни, во мно- гих отношениях отличной от немецкой.

В кратковременный период хождений на университетские лекции мои домашние занятия по политической экономии и со- циалистической литературе не прекращались. Еще до начала семестра в них принял живое участие один русский студент Дмитрий Иванович Рихтер, с которым я познакомился в рус- ской читальне чуть ли не в первый день моего приезда в Цюрих.

Интимная, сердечная и бескорыстная моя дружба с ним нача- лась с первых дней нашего знакомства и продолжалась без перерыва почти целое полустолетие — с года по год, до его смерти, причем за вое это время не было у меня с ним не только ссоры, но даже ни одной случайной размолвки, не- смотря на то, что изредка случалось мне горячо спорить по случайным частным разногласиям.

Это был человек удивитель- ной доброты и сердечности, вносивший всюду о собой элемент доброжелательности, хотя и приходивший быстро в крайний азарт и возмущение при встрече со всякой житейской неправдой и несправедливостью. Это был тогда молодой юноша, лет 22 — При своей необычайной скромности он не выдвигался на первый взгляд из толпы, и только более тесное знакомство с ним и с его трудами обличало в нем человека недюжинного.

Покровского, председатель Ста- тистической комиссии Вольного экономического общества. Сын обрусевшего немецкого купца в Москве и русской уроженки г. Окончив гимназию в Москве, Рихтер переехал в Петербург и поступил в Институт инженеров путей сообщения, где его постигла первая неудача в жизни. Не желая терять года и повто- рять уже пройденное, он решил уехать за граничу, где надеялся встретить большую свободу учения.

Оставшиеся у него после этой катастрофы крохи оказались недостаточными для жизни в Америке, и он вынужден был вернуться в Европу. В демократическом же Цюрихе дело кончилось тем, что благодаря заступничеству редактора влиятельной газеты Грей- лиха его на другой день освободили с извинениями.

Рихтер мне показывал изломанный им зонтик, и это происшествие свидетель- ствует, что при внешней скромности Рихтера он умел энергично, отстаивать свои права и свою личность в случаях крайней необ- ходимости.

С Рихтером я подружился в первые же дни моего пребыва- ния в Цюрихе. Рихтер, как коренной москвич, был страстным поклоником чая, и эту страсть сохранил до старости, когда, напр. При этом чай он пил не крепкий и без вся- ких приправ, даже вовсе без сахару, точно настоящий китаец. И вот этот любимый им напиток послужил, как я сказал,, неожиданным орудием спайки в нашей дружбе.

У меня оказа- лись принадлежности для изготовления чая, т. Мы набросились с жад- ностью на иностранную литературу по экономическим и соци- альным вопросам. Помню, как теперь, как мы горячо увлекались чтением сочи- нений Фурье. Мы, конечно, не разделяли натянутых аналогий и слишком смелых обобщений, коими увлекшийся своей идеей утопического обще- ственного строя Фурье подкреплял свои умозрительные постро- ения.

Мы любовались прелестью увлекательной картины, рисо- вавшейся в нашем воображении, а относительно условий, при которых этот «земной рай» может осуществиться наяву, мы, кажется, больше полагались на то, что вое в свое время «обра- зуется». Я верил в про- гресс человечества, и не в смысле какого-либо метафизического закона поступательного движения в природе вообще, так как, будучи уже и тогда поклонником положительной философии О. Конта, я презирал метафизику и не верил в благожелатель- ность какого-либо всемогущего «провидения».

По законам механики раз начавшееся движение при тех же условиях должно, в общем, итти по первоначальному на- правлению с прогрессивно увеличивающеюся и ускоренною силою. Только тогда возможно будет осуществление идеального социального строя без презумпции рабства, как у Платона, без предположения о предоставлении исполнения черных работ пре- ступниками, как у Томаса Мора, так как тогда будут отсутство- вать условия для образования преступников. Труд вовсе не проклятие рода.

Приговор: «в поте лица добывай свой хлеб», произнесенный еврейским богом в трехе рожденным поколениям Адама, есть не более, как измышление невежествен- ных и злых вероучителей, создавших своего бога «по своему образу и подобию», т. Поэтому соответственная умеренная работа не только не тягостна и вредна, но, напротив того, полезна для организма и доставляет человеку истинное наслаждение. Не да- рам столь практические индивидуалисты, как англичане, столь высоко ставят все виды спорта, а великие художники, ученые, изобретатели и путешественники не покидают своих работ, не- смотря на полное свое материальное обеспечение.

Только труд тяжелый, непосильный, подневольный и несоответствующий ор- ганическим, телесным и моральным склонностям трудящегося, составляет проклятие, но не рода человеческого, а несовершен- ства его строя. III Мои занятия в области политической экономии и социаль- ных учений шли очень интенсивно лишь в первые месяцы моего пребывания в Цюрихе, изредка лишь прерываясь сначала — рассказанной уже неудачной моей попыткой почерпнуть знания 30 в кладезе университетской науки, а затем — некоторыми экскур- сиями в другие области, о чем будет сказано в своем месте.

Но по прошествии пяти-шести месяцев усиленных умственных заня- тий они постепенно отходили на второй план по мере моего вме- шательства в общественные дела русской колонии, а затем, с при- ездом в Цюрих весною года моей младшей сестры Ольги вместе с ее матерью, а моей мачехой, почти совсем прекратились, так кая я вплотную занялся образованием и развитием сестры, молодой девушки лет, только-что закончившей свое скуд- ное образование в киевской женской гимназии.

Цюрихская колония русских студентов и студенток, в состав которой я вошел лишь постепенно, представляла собою явление совершенно исключительное и крайне оригинальное. К сожале- нию, в литературе я не нашел более или менее правдивого и беспристрастного ее описания. Бакунине», напечатанной в сборнике «О минувшем» за год, коснулся многих эпизодов тогдаш- ней жизни этой колонии, но, задавшись целью обелить действия тогдашней группы «бакунистов», изложил события односторонне и далеко неполно.

О степени его беспристрастия можно судить по тому, что кровавое избиение здоровяком «подполковником» Соколовым тщедушного и чахоточного Смирнова он просто на- звал «оскорблением действием». Русская колония в Цюрихе сыграла столь выдающуюся роль как в истории нашего рево- люционного движения, так и в истории женского образования и женской эмансипации, что нуждается в более правдивом и подробном изображении.

Считаю своим нравственным долгом, по мере сил и умения, пополнить этот непозволительный пробел. Обладая не особенно острою памятью, я тем не менее, несмотря на протекшее с того времени полустолетие, могу ручаться, что эта память мне в данном случае не изменит, так как исключи- тельные события того периода моей жизни слишком ярко запе- чатлелись в моем мозгу, и я слишком часто вспоминал различ- ные эпизоды этой жизни впоследствии.

Могу также ручаться и за беспристрастие, так как намерен правдиво изложить и свое поведение в некоторых эпизодах, которое я тогда же, по успокое- нии страстей, осуждал более строго, чем поведение других. Жа- лею лишь, что не обладаю надлежащим художественным дарова- 31 нием, чтобы с достаточной выпуклостью и ясностью изобразить словами те яркие образы, которые запечатлелись в моей памяти.

Был еще один бесцветный эмигрант-бакунист, окрывавший свое имя под псевдонимом Попова, известный среди товарищей своей будто-бы феноменальной силой и поразитель- ной трудовой выносливостью, в которой мне лично пришлось. В близких отноше- ниях с бакунистами стбял также отставной подполковник рус- ской армии, бывший сотрудник «Русского Слова» и автор кон- фискованной правительством книги «Отщепенцы», сыгравший Детальную роль в последующим распрях, разгоревшихся вокруг русской библиотеки, — Соколов п.

Кроме того, вокруг Росса группировалось еще некоторое число «бакунистов», мужчин и женщин. По воспоминаниям Сажина, их было до 35 — 40 душ, а по моим наблюдениям не более 1 7, включая вышепоимено- ванных. Из эмигрантов «диких», не входивших в бакунинскую партию, кроме упомянутого уже раньше секретаря библиотеки Валерьяна Николаевича Смирнова, могу назвать еще Александра Лонгиновича Линева, заведывавшего затем технической частью в типографии лавровского журнала «Вперед!

Оба эти эмигранта Линев и Александров были студентами одного из высших техниче- ских учебных заведений Петербурга, и эмигрировали, кажется, после каких-то студенческих беспорядков. Был еще один эмигрант — Турский 1В , с которым мне не пришлось встречаться, так как он, еще до моего приезда в Цю- рих или же вскоре после этого, выехал в Кларан или Монтрэ вместе со студенткой Рашевской, вскоре умершей там от тубер- кулеза. Эта Рашевская, говорят, обладала недюжинными музы- кальными дарованиями и была популярна в Цюрихе, как автор распространенной и в России музыки на стихи Навроцкого об утесе Стеньки Разина: Есть на Волге утес, Диким мохом оброс Вслед за эмигрантами в особую группу можно включить профессоров высших учебных заведений в России, удостоивших Цюрих своим кратковременным или же и более или менее про- должительным посещением, вызванным, невидимому, тою же притягательною силою, которая собрала там такую массу моло- дежи.

По странной случайности, Цюрцх посещали в то время по преимуществу профессора Киевского университета. Впрочем, может быть, к такому заключению я пришел вследствие того, 33 3 Кулябко-Корецкий что, как недавно, всего четыре года перед тем, окончивший Киев- ский университет, я был более или менее знаком с большинством, профессоров этого университета и кратковременные наезды пред- ставителей других университетов остались мною незамеченными.

Йа числа же киевских профессоров упомяну прежде всего Ми- хаила Петровича Драгоманова, которого, впрочем, можно было уже и тогда причислить к категории эмигрантов. Будучи про- фессором всеобщей истории в Киевском университете. Драго- манов за либеральный образ мыслей, за активное участие в киев- ской украинской «Громаде» и вообще за оппозиционное отноше- ние к учебному начальству, был удален с занимаемой им кафедры всеобщей истории Формально он, впрочем, не числился в то время в составе эмиграции, так как блестящие его публицисти- ческие статьи печатались тогда еще за его собственной под- писью, и даже в — гг.

В Цюрихе при мне метеором дважды промелькнул осенью года, а затем весною года Григорий Матвеевич Це- хановецкий, профессор политической экономии, перешедший тогда из Киева в Харьков.

Это была очень светлая личность: когда в Харькове, во время его ректорства, вспыхнули было сту- денческие беспорядки, он, по рассказам очевидцев, вел себя с за- мечательным тактом, успешно защищал молодежь перед началь- ством и заслужил симпатии всего студенчества.

Я был с Цехановецним очень дружен, всегда сердечно принят был в его семье и до конца дней своих сохраню добрую память об этом умном и благородном общественном деятеле. В дружеских отношениях находился я также и с другим профессором Киевского университета, прожившим тогда в Цю- рихе довольно продолжительное время, известным русским кри- миналистом Александром Федоровичем Киетяковским.

Избрав своей специальностью столь несимпатичную отрасль правоведе- ния, как криминалистика, он сумел внести в нее элемент гуман- 34 л ости. Два его известных исследования посвящены были борьбе против смертной казни и вопросу о борьбе с детскою преступ- ностью посредством системы воспитания в специальных для этого заведениях, т.

В Цюрих он приехал с женою и двумя мальчиками сы- новьями и прожил там чуть ли не два месяца. Поселился он в большом многоэтажном доме, сплошь населенном студентами, на улице Платте, неподалеку от моей квартиры. Я, не имея постоянного места для обеда, нередко при- ходил туда, чтобы обедать в его сообществе, и обыкновенно по окончании обеда заходил к Кистяковским на стакан русского чая, без самовара, впрочем, и мы с ним и его редкими гостями коро- тали время в сердечной беседе по животрепещущим обществен- ным вопросам.

На это я ему отвечал, что он находился совсем в ином положении: он напечатал уже не- сколько монографий и статей по своему предмету и составил уже себе имя в науке, когда был приглашен на кафедру; кандидат- ский экзамен перед профессорами, пригласившими его в свою среду, был пустою формальностью. Он жил в Цюрихе с женою, урожденною Шумовой, которая слушала лекции по медицинскому факультету и по окон- чании курса в Берне, овдовев, долгие годы занималась, под своей девичьей фамилией, выдающимися научными работами в Институте экспериментальной медицины на Аптекарском острове в Петербурге.

С ними совместно жила и сестра ее, Шумова, также окончившая курс наук в Берне и впоследствии вышедшая замуж за профессора Петербургской военно-медицинской академии Си- мановского. Зибер принимал некоторое участие во внут- ренних делах цюрихской колонии, и я его часто встречал в чи- тальне, библиотеке и на собраниях по делам колонии.

К нему мне придется еще не раз возвращаться в этих записках. В Цюрих он заезжал раз или два из Франции, где в то время работал в департаментских архивах, подготовляя выдающуюся работу по исследованию крестьянского вопроса во Франции в XVIII веке, работу, произведшую переворот во взглядах, гос- подствовавших на этот предмет во французской научной лите- ратуре. Мне кажется, что И. Лучицкий принимал в то время некоторое участие в переговорах П. Лаврова с кружком лиц, задумавших издавать за границей русский революционно-соци- алистический орган «Вперед!

К сожалению, эти переговоры остались вне поля моих на- блюдений. Некоторые, признаюсь, весьма смутные представле- ния об этих переговорах и об участии в них разных лиц, в том числе и о пресловутых трех программах П.

Лаврова, я соста- влял себе из многих разрозненных фактов. Лавров 36 не решился бы так резко отозваться о Драгоманове, так что как- будто бы остается этим незнакомцем-украинцем один Лучицкий. С другой стороны, и И.

Кроме того, помнится, в Цюрих наезжали еще два степендиата, кажется, Московского университета, и один" из них — по кафедре фи- лософии, но с ними, кажется, я не знакомился и фамилии их не помню. Особенно следует здесь отметить пребывание тогда в Цю- рихе доктора Федора Федоровича Эрисмана, будущего профес- сора Московского университета по кафедре гигиены.

Смирнова, доктор Эрисман любезно снабдил меня медицинским свидетельством, которое я отправил во Вла- дикавказский окружной суд с просьбой об отставке по болезни. Будучи уволен русским правительством и выслан из России за либерализм, он затем временно приезжал в Россию в 1 году на съезд врачей и земских статистиков в Москве, где мне удалось вновь встретиться с ним после двадцатилетнего промежутка и даже фигурировать вместе с ним на общей фотографической пруппе участников I съезда земских статистиков в Москве.

Наезжали в Цюрих временно или проживали более или ме- нее продолжительное время и некоторые русские писатели и публицисты. О моей оригинальной встрече с Григорием За- харовичем Елисеевым я сообщу далее. Проживал, кажется, довольно долго, проездом из Северной Америки в Россию, беллетрист М а ч т е т, тогда еще неизвестный молодой человек, бывший затем в ссылке в Сибири и, как и многие другие талантливые ссыльные, ставший потом, по возвращении из ссылки, симпатичным и популярным беллетристом Коропчевского по выпуску в Петербурге научно- популярного журнала «Знание», Исидор Альбертович Г ольдсмит; целью его приездов были, повидимому, перего- воры с П.

Лавровым о сотрудничестве последнего в «Зна- нии» 21 , о печатании отдельных трудов Лаврова, между прочим, «Введения в историю мысли», и о порядке сношений редакции с автором в условиях недосягаемости для русской тайной полиции. Остальная масса русских временных жителей Цюриха со- стояла преимущественно из студентов университета и политехни- кума, из студенток и из небольшого числа лиц, более или менее с ними связанных, которых можно заключить под общую скобку представителей русской интеллигенции вообще.

Среднего роста, хорошо сло- женный и даже, можно оказать, коренастый, но подвижный, до- вольно темный блондин, с легким пушком на бороде и щеках, с открытыми светлыми и умными глазами, он привлекал к себе людей уже одною своею приветливою внешностью и оживленным темпераментом. Окончив блестяще Киевский университет по естественному факультету и располагая весьма достаточными личными средствами, он выехал за границу с целью продолжать занятия по медицинскому факультету.

В Париже он познако- мился с Лавровым, а в Цюрихе подружился с Смирновым и Идельсон и стал энергичным участником переговоров этих лиц с представителями интеллигентного кружка молодежи в Петер- бурге, задумавшего предпринять и поддерживать издание за гра- ницей революционно-социалистического органа.

Судя по воспо- минаниям Лаврова, благодаря лишь энергичному участию Подо- линского в этих переговорах и личной его материальной под- держке, задуманное весьма сложное и требовавшее затраты круп- ных сил и больших материальных средств предприятие могло осуществиться ".

В Цюрихе Подолинский вел очень оживленный образ жизни, участвовал в организации журнала «Вперед! После рассеяния цюрихакой русской колонии вследствие пра- вительственного сообщения в апреле г. В году он поместил в журнале «Слово» очень интересную статью «Труд человека и его отношение к энергии», в которой пытался положить основы новой, совершенно ориги- нальной теории труда, как экономической категории, рассматри- ваемой под углом естественно-научных процессов.

Подолинского сначала поместили в психиатрическую лечебницу в Париже. Затем, когда выяснилась безнадежность его положения, родная мать его, испросив у правительства разре- шение на беспрепятственное возвращение ее больного сына в Россию, поместила его в собственном их доме в Киеве, по Ин- ститутской улице, где медленно, в состоянии полного слабоумия, угасала эта светлая личность, столь много обещавшая и отече- ству, и науке. Замечательно, что точно такая же судьба постигла и другого молодого ученого, подававшего самые радужные наде- жды в будущем, с которым я, вместе с Подолинским, делил мно- гие счастливые часы в беседах по экономическим и социальным вопросам на улице Платте, — Н.

Из других более или менее молодых людей, выдвигавшихся из общей массы по более деятельному участию в делах колонии, считаю необходимым упомянуть следующих: Филиппов, муж Веры Николаевны Фигнер, с которым она впоследствии формально развелась, чтобы не втягивать его в опасные перипетии своей рискованной революционной деятель- ности, был в Казани судебным следователем.

Страстно влюблен- ный в свою красавицу-жену, он не мог сопротивляться ее настой- чивому стремлению ехать за границу учиться медицине и, не желая расстаться с нею, вышел в отставку и последовал за нею в Цюрих. Здесь он принимал живое участие в общественной су- толоке и, хотя и не пользовался симпатиями наиболее экспан- сивных элементов, как сторонник умеренных политических взгля- дов, но тем не менее, вследствие своей сдержанности и тактич- ности, случалось, избирался даже в председатели или секретари общих собраний колонии.

Бывая затем не 40 раз в Самаре, я соблазнялся было посетить его, чтобы посмо- треть, каков он стал в роли судебного Юпитера-Громовержца, но не решился на свидание, не будучи уверен, как он примет непро- шенный визит бывшего участника и очевидца его былых юно- шеских «шалостей». В высшей степени симпатичной фигурой являлся князь Александр Алексеевич Кропоткин, родной брат из- вестного революционера-анархиста Петра Алексеевича Кропот- кина.

Чрезвычайно сдержанный и корректный, он охотно выслу- шивался в собраниях, и спокойные и рассудительные речи его действовали успокоительно на самые разгоряченные головы. Его постоянно предлагали в председатели собраний, и ему, при мяг- и неприятной обязанности в разгоряченном страстями собрании, кости его характера, трудно бывало отвертеться от этой трудной Помню, как однажды, в ожидании особенно бурного заседания, я прогуливался с ним по улице вблизи места сборища в ожида- нии открытия собрания, желая избежать особенно тяжелой в данном случае председательской повинности.

Он очень подру- жился с П. Лавровым и охотно проводил многие часы в бе- седе с ним, так как, кроме революции и социализма, у них были еще и другие интересные для дискуссии темы из области мате- матики и астрономии, коими Кропоткин специально занимался.

По возвращении в Россию Кропоткин продолжал письменные дружеские сношения с Лавровым, и за письмо совершенно невин- ного содержания и, кажется, за фотографическую карточку Лав- рова, пересланную без всякой конспирации по почте, Кропоткин был сослан административно в Минусинск, где и застрелился от угнетавшей его тоски.

Револьвер, послуживший орудием его смерти, хранился как семейная реликвия у родственницы Кро- поткина, Антонины Севастьяновны Святловской в Петербурге. По прошествии более 30 лет после смерти Кропоткина этот ре- вольвер, без патронов и совершенно заржавленный и негодный к употреблению, во время обыска у ее сына был случайно усмот- рен полицейским в вещах А. Святловская беспрекословно вынуждена была уплатить штраф, но безрезультатно требовала возврата ей револьвера, не как «оружия», для пользования явно негодного, а как семейной ре- ликвии.

Доктор медицины Владимир Влад и миро в и ч Святловский отец проживал в Цюрихе с женою Раисою Самойлов ною, изучавшею там медицину. Вернувшись в Россию, он нигде не стяжал себе расположения лучшей части общества на всех разнообразных поприщах своей деятельности.

Таганрог, езда по каменной лестнице

Суворина и редактора «Приднепровского Края» в Екатеринославле, он всюду проявил в сильной степени свои знания, талант и трудоспособность. Настоящее его имя было В л а- димир Сергеевич щ ербачев.

Лет ему было около 35 и, следовательно, к числу учащихся причислен он быть не мог, а других целей или задач он так и не вы- яснил. Приехал он в Цюрих с женою и годовалым сыном Владимиром, будущим довольно известным в Петербурге композитором, подававшим большие надежды, но, к сожалению, рано умершим.

Щербачев аккуратно посещал все наши собрания, охотно вмешивался в дебаты, но по преимуще- ству ограничивался шутливыми и ироническими замечаниями или же более или менее меткими афоризмами. Так как юмор его был большею частью безобидный, то и вызывал не обиды или протесты, а только смех, и таким образом его участие в дебатах 42 составляло часто как бы увеселительную часть собрания. Он был небогатым землевладельцем Полтавского уезда и в х годах занимал в своем уезде почет- ное место выборного мирового судьи.

Женился он на княжне Ши- ринской-Шихматовой из села Мануйловки на реке. В Аме- рике Щербачев имел табачную плантацию и теоретически и практически изучил табаководство, благодаря чему впоследствии занимал одно время должность специалиста по табаководству при министерстве земледелия. Из остальных членов колонии могу вспомнить еще двух братьев Жебуневых, державших себя, вместе с несколькими другими молодыми людьми, довольно обособленно, так что я не имел случая с ними познакомиться.

Насколько помню, мне передавали, что та- кая библиотека действительно была открыта в Симферополе и носила имя Туманова. Обособленно держала себя группа молодежи, состоявшая из нескольких кавказцев грузин или армян — не знаю и несколь- ких русских, которую за какие-то подвиги, вероятно, за пьянство и буянство, окрестили нелестным именем «Негодницы», но в чем состояли их подвиги, точно сказать не могу 2Я.

Отдельно может быть поставлен студент-медик Н. Васильев, тип уже и тогда отживавшего «вечного сту- дента», абориген Цюриха, член социалистического рабочего союза в Цюрихе, весьма опытный и популярный врач, охотно расто- чавший советы обращавшимся к нему за медицинской помощью Наконец, могу упомянуть еще петербургских студентов, участни- ков Лавровского кружка в Петербурге: Василия Егорови- ча Варвара и Льва Савельевича Гинзбурга, с ко- торыми я, впрочем, в Цюрихе не встречался, с первым — вероятно, вследствие его отъезда до моего появления в Цюрихе, а с послед- ним — вследствие того, что, приезжая в Цюрих для переговоров с Лавровым и Смирновым по поводу издания революционного органа «Вперед!

Женский персонал цюрихской русской колонии по своей чис- ленности едва ли уступал мужскому. Сколько ушатов помоев и грязи вылито было на головы этих злосчастных цюрихских «ни- гилисток»! Помимо «злобных» инсинуаций Незлобива и громо- носных филштпик всей нашей консервативной печати, на них сы- пались обвинения и из разных общественных слоев. А между тем, прожив в. Голословные обвинения, подобные вышеприведенным, сы- пались на головы цюрихоких студенток не только из родных па- лестин, но иногда н со стороны местных цюрихских обывателей,, в особенности со стороны женщин.

Да это и понятно. Неожидан- но в Цюрих хлынула какая-то невиданная орава странных мо- лодых людей обоего пола, отличавшихся и особою внешностью, и оригинальными нравами. Все они, в числе до душ, посе- лились на тесной территории среди двух небольших предместий города — Готтингена и Оберштраоое, протянувшихся узкой лен- 44 той вдоль подошвы Цюрихской Горы, направо и налево от поли- техникума.

Такое тесное размещение элементов, столь отличных от обычного вида немецких студентов-корпорантов, должно было невольно сосредоточить на себе внимание населения. Пришлые молодые люди одевались в неопрятные блузы, тужурки и даже косоворотки, часто носили высокие, нечищенные сапоги, которые швейцарцы надевают разве только для охоты на болотную дичь, но никак не для прогулок по городу.

К этому присоединяются столь обычные у нас, в России, среди студентов и семинаристов длинные нечесаные волосы, темные очки и вечные папиросы в зубах. В России это обычное в университетских городах явление; здесь же, в Швейцарии, это ка- жется несообразным, диким, неприличным 1 , даже безнравственным. Надобно, впрочем, сказать, что неодобрительные и клевет- нические отзывы о русских студентах и «нигилистках» я встре- чал лишь на страницах консервативных газет и в устах закоруз- лых, заплесневелых старых профессоров.

Повторяю, на основании личных, почти годичных ежедневных наблюдений могу свидетельствовать, что отношения между мо- лодыми людьми обоего пола были совершенно корректны, впол- не товарищеские, всякий флирт безусловно исключался, и не на- блюдалось признаков ни ухаживания со стороны мужчин, ни кокетничания и заигрывания со стороны женщин.

И это несмот- ря на то, что мужская половина была в самой поре наибольшего 45 развития пылких страстей, а между молодыми женщинами не- мало было красивых и даже красавиц. Овсянико-Куликовского, или светловолосая еврейка Анна Макаревич 31 , обе сестры Любатович 32 , упомянутые раньше Идельсон, ш-ше Гольдсмит 33 и мн.

Подавляющая часть молодых девушек, собравшаяся в Цю- рихе, выезжала с родины за границу е намерением посредством труда и знания завоевывать для женщин равноправие полов и право женщины на труд, преследуя при этом интересы главным образом женщин привилегированных классов, так как крестьянки и вообще женщины рабочих, трудящихся классов не нуждаются в добывании «права «а труд», а напротив, в возможном облегче- нии и ограничении их труда.

Это направление задач и идеалов большиства предста- вительниц женской половины цюрихской колонии отражалось и на отношениях к ним мужской половины, придавая этим отноше- ниям характер простого товарищества, а никак не ухаживания.

Продолжая перечисление членов цюрихской колонии жен- ского пола, имена которых сохранились в моей памяти, упомяну еще группу молодых и даже совершенно юных девушек, которые общей коммуной поселились в доме госпожи Фрич, почему всю эту группу окрестили названием «фричи».

Кроме упомянутых уже сестер Фигнер и сестер Любатович, в эту группу входили девушки, фигурировавшие затем в числе обвиняемых по москов- скому процессу пятидесяти. Во главе их выделялась самостоя- тельным умом и талантливостью София Бардина, просла- вившаяся своею речью на том процессе, многократно печатавшей- ся в революционных изданиях. Получив за эту речь высшую для женщин меру наказания в приговоре судебной палаты, а именно 9 лет каторги, замененную затем вечным поселением в Сибири, она вскоре бежала из ссылки за границу и в Париже в го- ду, как говорят, от тоски и разочарования в ничтожности резуль- 46 татов ее самоотверженной деятельности, лишила себя жизни " 4.

Рядом с нею в той же группе фричей фигурировали в Цюрихе: сестры Субботины 35 , Александрова 36 , вышедшая в ссылке замуж за М. Натансона, Варвара Батюшко- ва 37 и Бетя Каминская Затем в моей памяти из знакомых мне цгорихчанок следуют: сестры Рашевские, из «оих одна — уже мною упомянутая как автор музыки на песнь об утесе Стень- ки Разина, и другая, тоже талантливая пианистка, Александ- ра Григорьевна Рашевская вышла в России замуж за студента-технолога В.

Варзара и вошла в состав кружка лав- ровцев в Петербурге зя. Вспоминаю, кроме того, родственницу Рашевских — Константинович 40 , затем Сухову и Южакову 4,1 , далее милых, но несколько наивных «барышень» — Богуславскую и Евецкую, далее симпатичную Н а- дежду Николаевну Леонтьеву 42 , вышедшую впослед- ствии в России замуж за моего приятеля, агронома и писателя Льва Аркадьевича Хитрово 43 , столь же симпатичную Л а зеб- н и к о в у, будущую супругу профессора всеобщей истории Ново- российского университета Афанасьева, и красавицу Фамильянт, будущую жену академика Овсянико-Куликовского.

Из более по- жилых женщин, кроме жен перечисленных раньше семейных муж- чин, вспоминаю еще студентку Крюкову, Лаврову 44 , ка- жется, дальнюю родственницу Кропоткиных, и Б аз илев- с к у ю, повидимому, принадлежавшую к фамилии богатых золо- топромышленников Базилевских, делавшую обыкновенно более значительные сравнительно с другими взносы жертвуемых сумм при бывших некоторых подписках.

IV Покончив на этом перечисление личного состава цюрихской колонии, сохранившегося в моей памяти, и общую характеристи- ку господствовавших в этой колонии нравов, перехожу, в роли объективного историографа, к описанию событий и происше- ствий, свидетелем или участником которых мне пришлось быть в промежуток с августа года по май или июнь года. Кроме того, я уже неосторожно обнаружил свое звание при упомянутом раньше получении меди- цинского свидетельства от доктора Ф. Мне вооб- разилось, что, сопоставляя мое звание и мой приезд в Цюрих с арестом Нечаева, слишком «проницательным» русским, может быть, придет в голову заподозреть во мне агента русского пра- вительства, командированного для переговоров с местными вла- стями по поводу этого ареста.

Избыток моего усердия в умно- жении знакомств в среде русских и в сближении с ними мог бы, мне казалось, подкрепить эти подозрения и поставить меня в по- ложение, недопустимое для моего самолюбия. Как это иногда бывает, чего остерегаешься, то именно и случается. Этого мало: случайно обстоятельства сложились так, что я, помимо воли, оказался довольно близко прикосновенным к делу о выдаче Нечаева.

Считаю долгом подробнее остановиться на этом эпизоде, оставшемся неопубликованным в свое время, о ко- тором я лишь изредка сообщал на словах более близким мне людям. Что же касается вопроса о его выдаче русскому правитель- ству, то, как юрист, я безусловно стою против этой выдачи. А так как престу- пления, в которых обвиняется Нечаев, — распространение проти- воправительственной пропаганды и участие в убийстве студента Иванова, заподозренного в предательстве, — несомненно имеют характер безусловно политический, то поэтому швейцарское пра- вительство имеет право и даже обязано отклонить требование России.

Последовав за хозяином, я застал у него благообразного госпо- дина средних лет с симпатичной интеллигентной внешностью, который отрекомендовался доктором медицины, психиатром, за- ведующим кантональной психиатрической лечебницей в окрест- ностях Цюриха, в деревне, название которой теперь забыл, но где впоследствии мне пришлось даже лично побывать.

Выслушав вторично повторенное мною вышеприведенное мое мнение о Нечаеве, он заявил, что воя господствующая в Цюрих- ском кантоне либеральная партия придерживается того же взгляда и настаивает на отказе русскому правительству в выда- че Нечаева, но, к сожалению, член кантонального совета, заведую- щий внутренними делами и полицией, доктор Пфеннингер, по соображениям, поводимому, крайне неблаговидным, разошелся по этому вопросу со взглядами партии, благодаря чему в канто- нальном совете образовалось большинство, благоприятное домо- гательствам России Побег этот, по его мнению, организовать довольно легко, так как кантональная тюрьма устроена в непрй- -4 Ку,- ябко-Корецкий.

• Турбазы Каменск Шахтинский
• Алматы Усть Каменогорск Поезд
• Каменск Шахтинский Отели